Макс Хавелаар

— Вам так кажется только потому, что я сделал свой пример слишком коротким и заостренным. Конечно, это «он — вор» в действительности бывает смягчено и завуалировано. Однако соотношение частей остается тем же. Когда мы оказываемся вынужденными признать за кем-нибудь качества, дающие право на уважение, почет и авторитет, мы с удовольствием открываем наряду с ними нечто такое, что, хотя бы частично, а иногда и полностью, освобождало бы нас от необходимости воздавать эту дань уважения. «Перед таким замечательным поэтом следует склонить голову, но... он бьет свою жену!» Вы видите: мы охотно используем синяки жены как предлог не придавать нашей голове наклонного положения перед мужем, и в конечном итоге нам даже приятно, что поэт колотит свою жену, хотя мы и сознаем, что это — безобразно. Как только нам приходится признать, что некто обладает качествами, делающими его достойным пьедестала; как только мы лишаемся возможности оспаривать его права на этот пьедестал, не рискуя при этом прослыть невеждами, тупицами или завистниками, — мы смиряемся и в конце концов говорим: «Хорошо! Водружайте его на пьедестал!» Но уже во время этой церемонии, когда сам кумир еще воображает, что мы стоим и восхищаемся его великолепием, мы уже свиваем веревку для лассо, которым при первом же благоприятном случае стащим его вниз. Чем чаще сменяются на пьедестале кумиры, тем больше шансов для других, что, может быть, наступит и их черед туда водрузиться. Это настолько верно, что мы, по привычке и для практики (совсем как тот охотник, что стрелял по воронам, однако их не подбирал), с готовностью способствуем низвержению даже и таких кумиров, чьи пьедесталы нам самим ни при каких условиях не занять. Господин Каппельман, питающийся кислой капустой и пьющий дешевое пиво, получает удовлетворение, заявляя: «Александр не был велик... он слишком предавался «излишествам», хотя для самого господина Каппельмана не предвидится ни малейшего шанса конкурировать с Александром Македонским в завоевании мира.

Как бы там ни было, но я уверен, что многим никогда бы не пришло в голову признавать генерала Вандамме за храбреца, если бы его предполагаемая храбрость не служила удобным поводом для неизменного припева: «но... его нравственность!» Впрочем, безнравственность генерала не вызывала бы столь сурового осуждения со стороны этих многих, которые и сами в этом отношении были далеко не безупречны, если бы она косвенным образом не подрывала его славу храбреца, мешавшую некоторым завистникам спокойно спать.

Одним качеством он действительно обладал в полной мере: силой воли. Что он решал, то должно было быть исполнено и обыкновенно исполнялось. Но в выборе средств он не стеснялся, так что к нему вполне применимо то, что говорили о Наполеоне: «Нравственных препятствий у него не было никогда», а при этом условии цели достигнуть легче, чем человеку, который считает, что он связан каким-либо нравственным обязательством.

Итак, ассистент-резидент представил доклад, благоприятный для отставленного ревизора, вследствие чего его увольнение стало выглядеть несправедливым. Между тем падангские сплетни не затихали: об исчезнувшем ребенке все еще продолжали говорить. Ассистент-резидент полагал, что он снова обязан взяться за это дело, но, прежде чем он успел выяснить что-либо, он получил постановление, согласно которому губернатор западного побережья Суматры увольнял его «за недобросовестное выполнение служебных обязанностей». Недобросовестность эта, говорилось в постановлении, проявилась в том, что он из приязни к ревизору или из сострадания к его положению умышленно лживо осветил порученное ему дело.

Я не читал документов, относящихся к этой истории, но я твердо знаю, что ассистент-резидент не имел ни малейших личных связей с ревизором, что, впрочем, явствует уже из того, что именно его назначили расследовать дело. Я знаю, кроме того, что он был порядочным человеком, каковым и считало его правительство; впоследствии вопрос об его увольнении был пересмотрен и его восстановили в должности.

Вот эти-то увольнения и подали мне повод к эпиграмме, которая была положена генералу к завтраку на стол. Я устроил это через одного человека, который раньше служил у меня, а затем поступил к генералу.

О воплощенная отставка, ты правишь нами, увольняя;

Иван Отставкин, губернатор, ты оборотень наших дней,

Когда бы совестью случайно ты обладал, — не рассуждая,

Ты с радостью тотчас же дал бы бессрочную отставку ей!

— Мейнхер Хавелаар, прошу не быть на меня в претензии, но я полагаю, что это было бестактно, — сказал Дюклари.