Макс Шрёдингер (СИ)

— Я понимаю, слишком много деталей для Вас, но я выжгу каждый метр этого мира, развоплощу каждого, разрушу цивилизации и повергну в хаос народы, только…

Что она говорит? Она это маме говорит? — с ужасом осознал я.

Меня потянул Кузя за руку.

— Стой, не сейчас! — стал отбиваться я, он на меня шикнул и утащил в сторону силой.

— Если ты не съешь свой суп, мама обязательно всё узнает, — шикнул он. — К тому же спалишься, и меня спалишь!

Я сглотнул, так и не узнав, чем всё закончится и две минуты сидел, прислушиваясь. Крики и вопли я бы услышал даже с кухни, но их не было.

Суп в себя я просто затолкал под вопли желудка Шрёдингера о том, что он это есть отказывается. Мама сказала — значит надо есть. Хотя тут уже не в маме дело.

Они, вопреки ожиданию Кузи, не выходили ещё долго. Так долго, что я пошёл гулять вокруг дома. Ко мне подбежал местный пёс, весь заросший — имени его я не знал. Стал на меня гавкать и вилять хвостом одновременно.

— Ты пёс Шрёдингера? — рассмеялся я.

Вышел на улицу, постоял на асфальтированной дырявой дороге, посмотрел в пустые дворы умирающей деревни. Вернулся назад, прошёлся по огороду, пособирал малину.

Мама окликнула меня, когда я был в малине. С колотящимся сердцем я вынырнул оттуда и построился по стойке смирно.

— Ну? — не выдержал я.

Мать покачала головой.

— Мне выметаться из дома? — руки и ноги переставали слушаться, в глазах темнело, я уже продумывал план отступления.

— Погоди ты. Чуть что, сразу бежать, — нахмурилась мать. — Максимка, я понимаю тебя, понимаю потому, что помню себя с Виталиком. Суд дал мне два года условного срока за наркотики.

— Да, ты рассказывала.

— И это я ещё хорошо отделалась. Виталик сел на пятнадцать и мы разводились уже через суд, когда он был в тюрьме. Потом его братки ко мне приходили, — она указала на шрам на виске. — Потом приходили ещё раз, — покрутила выбитым большим пальцем.

— Ты рассказывала и я тогда не понимал, почему ты вообще туда влезла.

— Сейчас понимаешь?

— Понимаю, мам.

— Тогда иди и расскажи Ане, иди прямо сейчас, пока ещё не слишком поздно. И там, поверь, не будет два года условки. Там будет пожизненно или яма в лесу. Доверься матери.

В груди словно ножом резануло. Я покачал головой.

— Нет, мам, я так не могу. Лучше уж как спичка: вспыхнуть и выгореть. А после всю жизнь провести на зоне, чем жалеть, — с тоской в голосе проговорил я.

— Ты просто не знаешь, на что идёшь, — вздохнула мама. — Валенок, доверчивый, точно твой отец Олег. Я разочарована.

— Мне уехать? Не звонить тебе больше? — растерялся я.

— Глупости, — обняла меня мама и чмокнула в щеку. — Будем тебе передачки в тюрьму таскать.

— Да я уж надеюсь, что всё будет хорошо, мам.

— А я надеюсь, что то, что говорила Аня, или действительно правда, или ложь до последнего слова.

Я её обнял покрепче и ничего не ответил, а вот она добавила:

— Оставайтесь здесь столько, сколько нужно. А потом приезжайте в конце лета или осенью, как получше узнаете друг-друга, если до этого момента ничего не случится. Буду рада, если ты окажешься прав.

— Спасибо, мам.

— И вот ещё что. К Николаю Виссарионовичу я на приём её запишу. Она жаловалась, что ей плохо, а она его, оказывается, знает.

Деда Колю? Тесен мир.

Наёмный убийца не будет знать деда Колю, — ухватился я за мысль.

— Спасибо, мам, — ещё раз отозвался я. — Ещё что-нибудь?

— Нет, мои советы здесь бесполезны, — невесело хохотнула она и пошла обратно в дом готовить еду на вечер.

Аня увидела меня, когда я рассматривал куриц в курятнике. Она шла из душевой в новой майке и старой своей юбке, босиком по холодной земле. Взгляд её был немного потерянным.

Она остановилась, не доходя шаг и пряча руки за спиной.

— Я всё испортила?

— Нет, не испортила.

— Но твоя мама меня не приняла же. Или это не так работает?

Я раскинул руки, она прижалась ко мне.

— Я не хочу… прощаться, — голос её дрожал.

В глазах её были слёзы.

— Я ещё не научилась тебя любить! — выдала она мне. Слёзы потекли к бороде.

Я смахнул их, улыбаясь.

— Я бы хотел похвастаться, что уговорил маму дать нам шанс. На самом деле я делаю грязь, — с улыбкой проговорил я.

— И что мы делаем?

— Сегодня остаёмся здесь, а завтра поедем обратно. У меня столько вопросов! Я очень сильно хочу знать ответы на некоторые из них.

Аня смутилась, опустила взгляд.

— Я не на все буду отвечать, — пробурчала она. — Можно?

— Можно. Это тоже называется «договариваться». Пошли погуляем.

Мы шли под руку, смотрели по сторонам, любовались природой, слушали гавканье, кудахтанье, блеенье, мычание — звуки деревни. Хоть и не такие насыщенные, как были в моём детстве, но деревня всё ещё была на плаву, хоть и сложно было назвать её живой и цветущей.

— У тебя были вопросы. Давай, я готова, — выдохнула Аня.

Синяки не лишили Ани боевого настроя.

— Вопросы? Какие вопросы? — пытался сообразить я, вглядываясь в её лицо. — Ты такая красивая, когда улыбаешься.

Она залилась краской.

Я на глаз видел, что на ней не было лифчика. Руки чесались залезть к ней под майку. Какие у неё сиськи? Упругие или мягкие? Обвисшие или торчащие? Собранные или по бокам? О чём-то другом думать было сложно.