Максим Перепелица

Да-а, рассудительностью своей меня Степан перекры­вает – никуда тут не денешься. Страдаю я такой бо­лезнью – люблю высказаться раньше других, показать, что я, мол, не лыком шитый. Бывает иногда – болтаешь, и язык потом откусил бы. Ведь непродуманное слово, что не­дозрелое яблоко, – горькое, только сморщишься от него. Самому от таких слов неловко, да крепишься, а еще хуже, когда отстаиваешь их. Но это раньше было. Сейчас другое дело – понял я свои изъяны. Все реже слова бросаю, не прицелившись. Последний такой пустой выстрел был при встрече с Зиной Звонаревой у ларька военторговского.

Вот так хорошенько подумаешь о себе, о Степане, и как сквозь ортоскоп видишь, кто в какую сторону откло­няется. Добре, что хотя учат меня в армии пользоваться этим хитрым прибором.

Однако рассудительность Левады все же не помогла ему избежать такой дури, как измена Василинке. Вот тебе и Степан! Очень мне стало за друга обидно, и решил я, как только сдам дневальство, начистоту поговорить с зем­ляком. Правда, утерпеть до конца дневальства мне не удалось – старая, знать, привычка сказалась. Степан ут­ром подошел к тумбочке дневального и положил на нее конверт с письмом (почту у нас дневальные собирают). Я увидел, что письмо адресовано Василинке Остапенковой, и бросил Леваде:

– Что, покаянную Василинке посылаешь? Зина полю­билась?

Степан покраснел, подошел ко мне и ответил:

– Не дневальному Перепелице, а дружку своему Мак­симу говорю: «Чапля ты».

Чаплей в нашем селе зовут тех, кто из ума выжил, – по имени давно умершего Ивана Чапли. Иван этот имел три овцы. Однажды ему приснилось, что овцы хотят бе­жать от него. Чапля надел кожух наверх мехом и забрался в хлев, чтобы подслушать, когда овечки хотят устроить ему такую пакость. Ждал, ждал и уснул там. Утром жинка вышла кормить скотину и видит: из-под одной овцы ноги в сапогах торчат. С перепугу как огрела она по ним коромыслом! Иван спросонку схватился да лбом об стенку…

Не знаю, что Левада нашел общего между мной и Ива­ном Чаплей. Не от страха же мне показалось, что он в Зи­ну влюбился. Но все же засомневался я. Степан слов на ве­тер не бросает. Только вот эта история с ночными фоку­сами…

Прояснилось только к вечеру, сразу же после того, как я сдал дневальство. Помогла в этом сама Зина Звонарева. Через одного солдата из соседней роты передала она для Степана новую книгу. Взял я ее и пошел разыскивать Степана. Открыл на ходу книжку и вдруг между страни­цами увидел запечатанный конверт. Все ясно – любовное письмо. И так у меня сердце защемило за друга – прямо вынь и в холодную воду опусти.

Левада сидел в комнате политпросветработы. Поло­жил я перед ним книгу, а сверху письмо. Стою и молчу. Степан вроде с недоумением посмотрел на меня и распе­чатал конверт. Начал читать. Никогда я не видел таким своего земляка. То белые, то красные пятна выступают на его лице, а лоб испариной покрылся.

Смотрю я на Степана и думаю себе: «Как бы ты, Мак­сим Перепелица, поступил, если бы оказался на месте этого хлопца?» И стало мне ясно: теперь, когда понял, что самое ценное в человеке честь и совесть, серьезность и мужество, я ни за что не свернул бы с прямой дороги. Хорошая Зина девушка, слов нет. Но раз уж любишь дру­гую, по сторонам не оглядывайся. Иначе нет тебе уваже­ния от людей. Да и сам себя уважать перестанешь. Тогда уж не человек ты, а так – обломок, из которого даже кола не сделаешь.

Подает мне Степан письмо и говорит:

– Почитай и посоветуй, как быть.

Читаю:

«Уважаемый товарищ Левада!

Работники нашей библиотеки сердечно благодарят ваз за содержательное выступление на вчерашней читатель­ской конференции об образе советского воина в послевоен­ной литературе. Такая же конференция состоится в сле­дующее воскресенье в гарнизонном доме офицеров. Очень просим вас повторить там свое выступление. Надеемся, что не откажетесь.

С приветом –

3. Звонарева».

– Ну так что же? – спрашиваю у Степана, прочитав письмо. – Чего ты волнуешься?

Степан, как всегда, помолчал, а потом отвечает:

– Да понимаешь, Максим, говорить-то я не мастер. А эту речь на память заучил.

– И очень хорошо. Что тебя смущает?

– Фамилия одна, – отвечает Степан. – Потребовалось мне назвать в своем выступлении одного героя из довоен­ной пьесы «Свадьба в Малиновке» – Лупанпопало… нет, опять забыл. А Попандопуло – есть там такой. Так я, когда речь заучивал, десять раз фамилию повторял пра­вильно, а на одиннадцатый путался. Страшно боялся, что собьюсь на конференции. И ляпнул с трибуны: «Лопан-дропуло».

– Ну?! – не терпится мне.

– Вот тебе и «ну». Вчера в полковом масштабе осра­мился, а теперь предлагают еще в гарнизонном.

– Чудак человек, – смеюсь я. – Запомнишь! Ты мне о другом скажи: разве ты не письма Зине сочинял ночью с фонариком?

Тут меня Степан обозвал одним непечатным словом и пояснил:

– То я эту проклятую фамилию зубрил. Проснусь, пытаюсь вспомнить, и никак. Уснуть тоже не могу. Вот и приходилось доставать электрофонарь и зажигать его на секунду, чтоб в блокнот одним глазом глянуть. Только по­том спать мог.

Вот такая-то история с трудной фамилией.