Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции

Эти проявления коммунитас включали в себя театральность, ритуал и впечатляющую зрелищность, которые большевистское государство использовало в качестве средства распространения революции в масштабах всей страны; противостояние иерархии и стремление к изменению статуса, наиболее ярко проявившиеся в выраженном желании государства перевернуть дореволюционную иерархию с ног на голову, чтобы, в соответствии с марксистской идеологией, на верхней ступени оказался рабочий класс, а аристократия – на нижней; а также, вероятно, растущее увлечение исповедью перед коллективом как формой встречи «Я-Ты». Все эти явления были выпестованы с целью приблизиться к самой сути социалистической революции – преобразованию личности в новую революционную идентичность[221]. Важным проявлением антиструктуры был и антикапиталистический настрой. Безусловно, исходная значимость всех этих проявлений духа коммунитас, как и предложения материальной поддержки со стороны государства, во многом способствовали тому, что многие писатели пожелали сотрудничать с большевиками. Вполне вероятно, что наиболее убедительной темой, представлявшей общий интерес как для революционеров-большевиков, так и для литераторов, была тема возможности и силы личного самопреобразования. Эта тема во многом лежала в основе большевистской идентичности; по крайней мере начиная с эпохи разночинцев 1860-х годов как дореволюционная литературная интеллигенция, особенно модернисты, так и тогдашняя революционная интеллигенция стремилась к самопреобразованию через то, что можно назвать ее собственной разновидностью жизнетворчества. Например, публикация утопического романа Чернышевского «Что делать?», произведшего такое сильное впечатление на Ленина, что он позаимствовал его название для одного из своих революционных трактатов, заставила целое поколение революционно настроенных интеллектуалов пытаться самопреобразоваться, подражая его «эмансипированным» героям [Рарегпо 1988: esp. 1-38]. Увлечение возможностями самопреобразования, особенно через подражание и лицедейство, продолжалось и в советский период, когда большевики стремились поощрять, а затем и контролировать эти процессы, используя само государство для создания нового советского человека.

В своем стремлении организационно оформить тему самопреобразования, характерную для коммунитас, молодое Советское государство может быть описано как то, что Тёрнер называет «нормативной коммунитас» – потенциально значительно более влиятельным (и опасным) установлением по сравнению с обычным литературным или даже революционным кружком дореволюционного периода. Нормативная коммунитас, пишет Тёрнер, представляет собой «субкультуру или группу, которая пытается культивировать и поддерживать отношения спонтанной коммунитас на более или менее постоянной основе». Он продолжает:

Для этого она должна изменить свои естественные свойства, поскольку спонтанная коммунитас – это, выражаясь богословским языком, скорее вопрос “благодати”, а не “закона”. <…> Довольно часто из, казалось бы, самых спонтанных процессов коммунитас возникают самые суровые режимы [Turner 1982:49].

Большевистское государство в своей попытке равномерно охватить управляемым самопреобразованием все обширное сообщество выступило как проявление нормативной коммунитас. Его деятельность в некотором смысле напоминала ранние попытки принудительной вестернизации, предпринимавшиеся российской элитой: самодержавием по отношению к дворянской элите, когда Петр Великий сбривал боярам бороды, а Екатерина Великая заставляла придворных посещать литературные салоны, или дворянством по отношению к крепостным, как в приведенном во второй главе примере с живыми греческими статуями, изображаемыми часами стоявшими неподвижно крепостными. Можно сказать, что в своих попытках создать нового советского человека, существо, наделенное утопическим альтруизмом и преданное коммунизму, большевики стремились превратить людей в управляемые живые статуи, в той или иной степени реквизит для их собственных преобразовательных фантазий.