Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции

Это, в свою очередь, делало их уязвимыми для преобладающих структурных факторов российской интеллектуальной организации, то есть для традиций нетворкинга и патронажа, которые, как утверждается в этой книге, имели глубокие корни в домашнем быте российской интеллигенции и, следовательно, в отношениях власти, которые управляли этой сферой. Ибо, как и на протяжении большей части российского интеллектуального опыта, основная часть деятельности символистов, направленной на формирование кружков и нетворкинга, составление планов, обсуждение замыслов, а также подготовку к явлению себя публике, разворачивалась именно в домашней обстановке. Ведь именно в условиях действия сил и противоречий домашнего общения и привычной патриархальной иерархической структуры мужского и женского, старшего и младшего, проходили собрания кружков. Эта иерархия накладывала неизгладимый отпечаток на развитие профессиональной деятельности символистов. Причем она влияла не только на профессиональную деятельность, но и на более идеалистическую, духовно мотивированную сферу жизни символистского кружка, например на жизнетворчество, которое часто проявлялось и в сфере домашней жизни.

Не приходится особенно удивляться тому, что жизнетворчество было подвержено влиянию власти и иерархии. Как показывает исследование Присциллы Рузвельт, посвященное роли театра в жизни дворянства, обычай самопреобразования путем символического представления и маскарада, который так привлекал символистов конца века, имел глубокие корни в истории российской иерархической власти[73]. Одним из проявлений этой российской практики была театрализованная вестернизация России, к которой сначала стремился Петр Великий, а затем и Екатерина Великая: оба они все больше навязывали российским дворянам новые западные «культурные» идентичности, заставляя их жить в соответствии с идеями и идеалами того, что они считали «западным», подражая западной одежде и манерам, характерным для XVIII века. Эта практика быстро привела к появлению таких причудливых объектов насмешки, как петиметр и кокетка, а зарождающаяся русская традиция нарочитых самопреобразований путем притворства породила то всепроникающее чувство ролевой игры, которое семиотик Ю. М. Лотман (проводивший особую связь между этой более широкой традицией русской театрализации и символистским «театром жизни») назвал важной составляющей идентичности русской элиты[74]. И, как показала Рузвельт, дворянство за счет своей власти более чем охотно распространяло эту театрализованную форму социальных преобразований. Подобно тому как Петр и Екатерина впервые стали использовать вестернизированные манекены дворян в своих гостиных и в различных «культурных» действах, так и дворяне в своих поместьях могли заставлять крепостных превращаться в живые декоративные греческие статуи (самые яркие символы западной «культуры», какие только можно было придумать) и часами стоять неподвижно, демонстрируя в такой уродливой форме покорность высшей власти[75].

Таким образом, хотя символистское жизнетворчество и могло служить средством радикального самовыражения и самопреобразования самого возвышенного характера, в России оно также обладало исторически обусловленным потенциалом по крайней мере к отражению, а иногда и к укреплению основополагающих системных структур власти, особенно в условиях социальных перемен. В данном случае такими структурами были патриархальные соотношения властных полномочий в домашней сфере, поскольку они влияли на социальную и профессиональную жизнь символистов. Благодаря знакомству с жизнетворчеством символистов, а также с другими, на первый взгляд чисто духовными возможностями самопреобразования, Волошин осознал, что в характерной для символистских кругов гремучей смеси идеалистической самопреобразующей антиструктуры с грубыми, неумолимыми силами структурной власти скрывается потенциал конфликта и личного ущерба.