Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции

В начале 1903 года Волошин познакомился с Маргаритой Васильевной Сабашниковой, которой предстояло стать его первой женой. Маргарита происходила из очень обеспеченной купеческой семьи, но, как и ее родственница Екатерина Бальмонт, обладала заметным талантом рисовальщицы и живописца и тянулась к миру искусства и интеллекта. По словам самой Маргариты, написанным много лет спустя, она была по-детски наивна, понять ее или найти с ней общий язык было нелегко. В самом начале отношений между Максом и Маргаритой Екатерина предупредила его: «Вы не должны подумать, что она Вас может полюбить. Она странная». Почти неспособная к близким отношениям, Маргарита, по утверждению Екатерины, научилась доверять только двум людям, ей и Максу: «Только Вам, я боюсь, придется много страдать» [Волошин 1991а: 193]. Когда же обеспокоенная Екатерина предположила, что из-за этих отношений Макс утратит свою жизнерадостность, он, согласно записи, сделанной им в дневнике, ответил: «…я называю счастием то, что другие называют страданием, болью» [там же 1991а: 193]. О характере увлеченности Макса Маргаритой можно судить только по его дневниковым записям, относящимся к этому времени, а также с учетом того, что в данный период российской истории обострилась проблема взаимоотношений полов и секса[76].

Со страниц дневника Волошин предстает перед нами таким, каким мы не были готовы увидеть его, познакомившись с воспоминаниями о нем и даже с письмами, которые он писал. Этот Волошин вовсе не был тем уверенным, солидным человеком, который, приходя в гости, прекращал ссоры и помогал другим справиться с их проблемами. Напротив, этот Волошин был неуверенным, а временами и измученным, глубоко сомневающимся в собственной сексуальности и своих отношениях с женщинами, ищущим самопреобразования в чрезвычайной открытости в отношениях «Я-Ты» и честности перед самим собой и другими. «Природа употребляет все средства, чистые и нечистые, чтобы направить мужское к женскому и столкнуть их, – писал он в 1904 году. – Мое отношение к женщинам абсолютно чисто, поэтому в душе моей живет мечта обо всех извращениях. Нет ни одной формы удовольствия, которая не соблазняла бы меня на границе между сном и действительностью». С другой стороны, продолжал он:

Я с удивлением заметил, что все мои друзья – женщины. С девушками я говорю обо всем. С женщинами – о многом. С мужчинами – ни о чем. И это тоже пол, но пол, переведенный в высший порядок. Это возможно только при абсолютной чистоте отношений. И это тот же пол. Та же великая сила, переведенная в другую область. Та же сила, которая соблазняет мою мечту ночью.

И он стремился найти своеобразный выход этому ощущению запутанности и раздробленной идентичности в сублимации ради искусства: «В этом его [искусства] абсолютная чистота, потому оно вырастает из огня» [Волошин 1991а: 200–201].

В каком-то смысле глубокую привязанность Волошина к Маргарите можно было бы рассматривать как еще один вариант сублимации, развивающийся из конфликта между асексуальным, целомудренным Максом – другом женщин и Максом – влюбленным «извращенцем». В конце концов, Маргарита была художницей – и секс ее, по-видимому, не интересовал. Она хотела близких отношений с ним, но без секса, таких, которые помогали бы ей развиваться и в художественном, и в духовном планах. Их добрачные отношения (а также и последующий брак, если верить слухам) оставались преимущественно, если не исключительно, целомудренными, что не было чем-то неслыханным в сложной гамме сексуальных отношений символистов [Волошин 19916:196, прим. 2][77]. Посвящая себя Маргарите как художнице и женщине-другу, Макс смог, хотя бы временно, избежать оценки себя как любовника. Однако от этого его чувства к ней не становились менее сильными. Он влюбился в нее глубоко, почти до беспамятства. Сложность этого болезненного романа Серебряного века значительно усугублялась вмешательством двух других ярких современников, чья власть над двумя незадачливыми молодыми влюбленными значительно усиливалась их традиционным статусом матери и отца, а также их претензиями на авторитет в вопросах духовности и самопреобразования: речь идет об Анне Рудольфовне Минцловой и символисте Вячеславе Иванове.