Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции

Волошину было суждено оказаться наиболее полезным для амбициозных женщин-литераторов именно в вопросе создания новых профессиональных идентичностей. Прежде всего, не располагая в то время собственным постоянным домом, он охотно проводил время в семьях женщин, которых хотел поддержать. Там, в привычной домашней обстановке, отгородившись от суеты общественной жизни, он уделял время и внимание их творчеству и помогал им вжиться в непривычный образ амбициозной женщины-литератора. В своих воспоминаниях Е. К. Герцык, довольно подробно анализируя отношения Волошина с женщинами, отмечает его особое внимание к интеллектуальным и личным проблемам, с которыми, став поэтессой, столкнулась ее честолюбивая сестра Аделаида:

Вникал в каждую строчку стихов Аделаиды, с интересом вчитывался в детские воспоминания ее, углубляя, обобщая то, что она едва намечала. Между ними возникла дружба или подобие ее, не требовательная и не тревожащая. В те годы, когда ее наболевшей душе были тяжелы почти все прикосновения, Макс Волошин был ей легок: с ним не нужно рядиться напоказ в сложные чувства, с ним можно быть никакой [Герцык 1973: 79].

Попытка выйти в публичную сферу в качестве творцов в своем праве могла осложнить жизнь женщин; под тяжестью попыток «рядиться» в публичную фигуру некоторые могли сломиться и замкнуться в себе. Волошин относился к этой проблеме с особой чуткостью и обладал уникальной способностью помогать женщинам превращаться в творцов, стремящихся обрести известность. В этом он активно переосмысливал ту роль ментора, которую наблюдал в исполнении Иванова, роль «учителя жизни», помогающего своему подопечному пройти процесс самопреобразования, стремясь к тому, чтобы наставничество отвечало интересам профессионального развития и повышения статуса женщин-литераторов.

Рис. 7. Маргарита Сабашникова [фрагмент]. Архив Вл. Купченко

Четыре женщины, с которыми Волошин наиболее тесно сблизился в качестве наставника, – это Маргарита Сабашникова, Аделаида Герцык, Елизавета Дмитриева (Черубина де Габриак) и Марина Цветаева, примерно в такой последовательности. Мы уже видели, что его влекло к Сабашниковой отчасти из-за желания поддержать ее творческие устремления. Оба они не были уверены в своей сексуальности, а поскольку Маргарита явно искала не любовника, а человека, который будет поддерживать ее в интеллектуальном и художественном плане, то складывается впечатление, что поначалу они с Волошиным полагали, будто отношения наставника и подопечной идеально отвечают их потребностям и с легкостью могут быть скреплены браком. Однако дело осложнилось мучительной глубиной любви Волошина к Маргарите. Этот первый крупный опыт наставничества был сильно затруднен стремлением Волошина к романтическому обладанию и его попыткой установить с Сабашниковой прочную любовную и бытовую связь. Их опыт стал свидетельством трудностей, с которыми сталкиваются и мужчины, и женщины при попытке преодолеть традиционные гендерные границы во имя новых профессиональных и интеллектуальных отношений.

На протяжении всего периода своей привязанности к Сабашниковой Волошин воспевал ее в стихах как некого прекрасного романтического идола. Он шел по стопам символиста Александра Блока, который несколько ранее избрал объектом своего поклонения возлюбленную, Любовь Менделееву, знаменитую «Прекрасную Даму», и создал в своих стихах образ лучезарной женственности, оставивший глубокий след в культуре символизма [Рушап 1979: 67-118]. В какой-то момент это начало утомлять Маргариту (на самом деле ранее такое поклонение раздражало и Менделееву)[91]. Евгения Герцык, которая познакомилась с Максом в доме Ивановых, была свидетельницей последнего вечера перед их разрывом. Макс читал присутствующим стихотворение, в котором описывал свою встречу с Маргаритой в лесу; они шли рука об руку до тех пор, пока не дошли до лесного зеркала, в котором увидели отражение огненного лика «Солнечного зверя» (предположительно Иванова):

«Уйдем отсюда прочь!» Она же птичий крик

Вдруг издала и, правде вновь поверя,

Спустилась в зеркало чернеющих пучин…
Смертельной горечью была мне та потеря

[Герцык 1973: 77].

Маргарита выразила сильное недовольство: «“И все неправда, Макс! Я не в колодец прыгаю – я же в Богдановщину[92] еду”. <…> – “И не звал ты меня прочь. <…> И почему птичий крик? Ты лгун, Макс”» [там же: 77].