Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции

Если Волошин обеспечил себе физическое выживание, вступая в контакт с администрациями военного и послевоенного времени, то он использовал тот же подход, чтобы обеспечить себе обладание и управление своей собственностью; этот подход заключался в получении необходимых охранных документов. Первый такой документ он добыл во время первого прихода к власти большевиков, с января по апрель 1918 года, после чего большевики были изгнаны немцами. Этот мандат, выписанный на имя Феодосийской уездной земельной управы, гласил, что «усадебное место с садом, огородом и домом» в деревне Коктебель Таракташской волости «остаются в пользовании» «поэта-художника» Максимилиана Волошина[163]. Двусмысленность формулировки – более того, ее противоречивость – заставляет нас обратить внимание на неопределенный характер собственности в те времена. Имущество принадлежало Волошину, и, согласно этому документу, он мог продолжать пользоваться им. В июле 1922 года Волошин получил аналогичный охранный документ от Крымсовнаркома [Купченко, Давыдов 1990: 61]. В 1923 году он получил самое ценное удостоверение, выписанное в Москве непосредственно Народным комиссариатом просвещения, или Наркомпросом:

Настоящая ОХРАННАЯ ГРАМОТА выдана поэту Максимилиану Волошину в том, что он – Максимилиан Волошин состоит под особым покровительством Советской власти, органам которой предлагается оказывать ему всяческое содействие.

1) Его дача и художественная мастерская в Коктебеле вместе с библиотекой, художественными произведениями, литературными архивами и вещами не подлежит ни уплотнению, ни реквизициям, ни обыскам без специальной на то санкции Наркомпроса и находится под охраной Государства[164].

На документе стояла печать и подпись самого Луначарского, главы Наркомпроса. Язык этого разрешительного документа заслуживает пристального изучения. Во-первых, прямое заявление о покровительстве показывает, насколько четко были оформлены отношения между Волошиным, с одной стороны, и Луначарским как представителем и Наркомпросом как государственным органом – с другой. Теперь Волошин был четко обозначен как опекаемый советским государством. Во-вторых, то, что до революции было собственностью Волошина, теперь стало государственной собственностью и должно было охраняться не как собственность Волошина, а как собственность государства. Отношение Волошина к этой собственности основывалось на его статусе опекаемого государством. Наконец, отметим на будущее, что упоминаемые здесь местные власти, которые могли предпринять действия, направленные против Волошина, представляли собой не абстрактную, но вполне конкретную угрозу его дому. Однако, независимо от этих властей, к 1924 году Волошин приобрел достаточное влияние, чтобы убедить государство выдвинуть собственные условия и позволить ему, по крайней мере на данный момент, фактически владеть всей своей дореволюционной собственностью. Но как это ему удалось?

Уже в первые дни установления власти большевиков в Одессе Волошин считал, что можно спасти свою собственность от безжалостной реквизиции большевиками, передав эту собственность некоей коллективной организации. Тогда он предлагал превратить дом Бунина в «Художественную неореалистическую школу», а дом Цетлиных, в котором он жил, – в общежитие для поэтов, как мужчин, так и женщин [Бунин 2017:181–182]. Теперь, даже притом, что Гражданская война близилась к концу, он поспешил пойти по аналогичному пути в определении статуса собственного дома, но так, чтобы этот статус, конечно же, не сильно отличался от того, каким задумывался до революции: уже тогда, наряду с летним пансионом, которым управляла его мать, дом был центром домашней общины литературно-художественной интеллигенции. Таким образом, замысел Волошина создать, по сути, новое советское учреждение имел прочные корни в дореволюционной интеллигентской общественной организации.