Максимы и мысли. Характеры и анекдоты

Как и Монтень, Лабрюйер считал, что лучший строй — это тот, при котором человек родился. «Когда человек, не предубежденный в пользу своей страны, сравнивает различные образы правления, он видит, что невозможно решить, какой из них лучше: в каждом есть свои дурные и свои хорошие стороны. Самое разумное и верное — счесть наилучшим тот, при котором ты родился, и примириться с ним».[790] Отсюда вывод: менять надо не политическую систему, а существо человека. В отличие от Монтеня и Ларошфуко Лабрюйер откровенно поучает; более того, он видит в этом смысл существования литературы, так как, с его точки зрения, для писателей «нет и не может быть ... награды более высокой и бесспорной, чем перемена в нравах и образе жизни их читателей и слушателей. Говорить и писать стоит только для просвещения людей».[791] В этом вопросе — да и в ряде других — Лабрюйер уже полностью сближается с просветителями XVIII в.

Иные предпосылки у Шамфора. В отличие от Монтеня, Ларошфуко, Лабрюйера он утверждал, что человек изменяется под влиянием общественного строя, при котором живет. Таким образом, Шамфор первый внес во французскую моралистику социальные категории. В канун революции 1789 г. устои монархии были уже так расшатаны, что исторические закономерности, еще недостаточно очевидные для сознания людей XVII в., обнажились и отмахнуться от них было трудно. Коррупция правящих слоев общества — высших кругов дворянства и духовенства, финансистов, откупщиков — дошла до крайнего предела. Говорить об их «исправлении» или о том, что такова человеческая природа, не приходилось. Любому вдумчивому наблюдателю было ясно, что коренные перемены неизбежны. Правда, и энциклопедисты, и Руссо боялись революции, считали, что ее можно и нужно избежать, но никому из них уже не пришло бы в голову сказать, что «самое разумное и верное — счесть наилучшим тот строй, при котором ты родился». Не приходило это в голову, конечно, и Шамфору. То, что он видел вокруг себя, повергало его в ужас. Как произойдут перемены, к чему они сведутся, он не знал, но равнодушно смотреть на происходящее не мог. Он делал посильное: клеймил людей и явления словами, такими точными и язвительными, что, расходясь по Парижу, они становились общим достоянием. Это был его способ борьбы с произволом власть имущих, с социальной несправедливостью.

Как было уже сказано, Шамфор находился под влиянием Руссо. Отправная его точка в «Максимах» чисто руссоистская, правда своеобразно преломленная. В первой же главе, «Общие рассуждения», он постулирует: «Общество отнюдь не представляет собой лучшее творение природы, как это обычно думают; напротив, оно — следствие полного ее искажения и порчи» (стр. 8). Затем, в той же главе, он заявляет, что создать общество людей вынудили «стихийные бедствия и все превратности, которые претерпел род человеческий» (стр. 19), а в главе восьмой делает окончательный вывод: «Труд и умственные усилия людей на протяжении тридцати-сорока веков привели только к тому, что триста миллионов душ, рассеянных по всему земному шару, отданы во власть трех десятков деспотов, причем большинство их невежественно и глупо, а каждым в отдельности вертит несколько негодяев, которые к тому же подчас еще и дураки» (стр. 83). Шамфор не разделяет иллюзий Руссо относительно идеального «естественного человека». И дикарю, по его мнению, свойственны недостатки. Но в цивилизованном обществе каждый человек является носителем не только своих недостатков, но и недостатков социального слоя, к которому он принадлежит. Если же все это усугубляется пороками чудовищного строя, каким, с точки зрения Шамфора, является французская монархия XVIII в., то картина получается удручающая.