Малабарские вдовы

Первин сглотнула. Буквально бинамази означает «пребывать без молитвы». Этим словом обозначается менструация. Во время бинамази женщинам у парсов не положено надевать религиозные одежды и молиться в агьяри. Но Первин ее мать научила только этим двум правилам.

– Гита, я не понимаю. Эта комната как-то связана с менструацией?

– Да, именно поэтому вы должны здесь находиться. – Гита бросила на нее сочувственный взгляд. – В высоком кувшине вода, если захотите попить – можете в любое время позвонить в колокольчик, я приду к двери, принесу еще воды и еду три раза в день. В маленьком кувшине таро[62]. Полагаю, вы знаете, что с ним делать.

– Таро, – повторила Первин. Она знала, что мочу белого быка используют в качестве антисептика – это зороастрийская традиция, возникшая еще в давние времена в Персии. Поэтому, что ли, в комнате так воняет?

– Мама говорит, оно для очищения.

– Глупость какая – не омывать тело водой, когда оно в этом особенно нуждается. Я не увидела в задней комнате ни ванны, ни раковины. Мне для этого придется выходить…

– Нет, нельзя, – беспокойно возразила Гита. – Она считает, что, когда у женщины крови, все должны находиться от нее на расстоянии в три шага, так что не подходите слишком близко к двери.

– И сколько часов мне здесь сидеть? Надеюсь, что только первый день?

– Нет. Все время плюс еще день после того, как кровь перестанет течь. – Гита помялась на пороге. – Она сама всегда так делала.

– Ты имеешь в виду маму Бехнуш?

Гита заговорила тише:

– Да, пока крови не прекратились. И Азара была в бинамази перед смертью.

Первин содрогнулась при упоминании умершей девушки, о которой она несколько раз пыталась поговорить с Сайрусом, но безуспешно. От одной мысли, что ребенка могли поместить в такие условия, ее замутило.

– А когда у нее была холера, ее тоже здесь запирали?

– Не холера. – Гита покачала головой.

Глянув в несчастное лицо Гиты, Первин поняла, что не стоит больше допрашивать бедную служанку. Первин нужно достичь какого-то компромисса с Бехнуш – например, не входить в кухню, молитвенную комнату и так далее.

Гита закрыла дверь, ее шаги замерли в коридоре.

Оставшись в комнатушке одна, Первин осознала весь ужас своего положения. Она в зловонной тюрьме – и она этого не потерпит. Она шагнула к порогу, открыла дверь – но та полетела обратно ей в лицо, заставив отшатнуться.

– Что такое? Кто там? – досадливо крикнула Первин. – Вы мне по носу попали!

– Не выходить! – рявкнула Бехнуш.

Первин попыталась вспомнить все, что она сказала с тех пор, как поднялась наверх. Много ли Бехнуш успела подслушать? Не хотелось, чтобы свекровь поняла, как она сильно разгневана.

– Ах, простите! Ваша гостья все еще там? – спросила Первин, пытаясь сделать вид, что просто поддерживает беседу.

– Нет! – Голос Бехнуш звучал по-прежнему сердито. – Я немедленно отослала ее прочь, из страха перед болезнью.

– Но… но я не больна, – запротестовала Первин.

– У тебя эти самые дни. Если ты будешь соприкасаться с другими, ты навлечешь на них болезнь. Гита, скажи ей! Тебе разрешают выходить на работу, когда у тебя крови?

– Нет, – послушно пробормотала Гита откуда-то из коридора. – Не разрешают. И я тщательно вымоюсь после того, как была рядом с бхабхи.

Первин знала, что ей нужно подыскать веские аргументы, как во вступительном слове адвоката. Она сглотнула.

– Мама Бехнуш, женщин отправляли в заточение в давние времена. Но парсы – самый прогрессивный народ во всей Азии. Моя мама никогда не затворялась, тетушки и двоюродные тоже.

Повисло молчание. Бехнуш стояла по другую сторону двери, Первин не видела ее лица. Нельзя было понять, заставили ли ее слова свекровь задуматься или наслали на нее новый приступ того же гнева, что и на кухне.

Когда Бехнуш наконец заговорила, голос ее звучал хрипло:

– Теперь твой дом здесь. А я очень люблю сына и хочу, чтобы он оставался в добром здравии. Ты разве не понимаешь, что сейчас нечиста?

– Это называется менструация, – ответила Первин, употребив английское слово. – Мне она не доставляет радости. Но это естественная вещь и мое личное дело. Вот почему я прошу вас позволить мне вернуться в мою комнату.

Когда Бехнуш заговорила, ее тихий голос звучал угрожающе.

– Я не знаю слова, которое ты употребила. Тело твое исторгает нечистую кровь и мертвые яйца. Они привлекают Ахримана[63].

Первин казалось, что сердце ее сейчас выскочит из груди.

– Добрые зороастрийцы всю жизнь в пути – к добру или злу нас движут наши мысли, слова и действия. Поэтому я не боюсь дьявола.

Бехнуш только рявкнула из-за двери:

– Послушай меня. Выйдешь из этой комнаты – уйдешь из этого дома навеки.

Первин перепугалась.

– Нет, мама! Я не хочу отсюда уходить. Я очень люблю Сайруса, а он – меня.

– Я знаю, что ты хотела выйти за него замуж. Поэтому смиришься с необходимым и останешься здесь, пока крови не прекратятся. – Голос Бехнуш смягчился. – И ты только подумай: забеременеешь – и долго не попадешь в эту комнату.

Голос Бехнуш звучал так задушевно, что Первин понадеялась: сейчас свекровь войдет и утешит ее.