Малая Бронная

Вернулись на Малую Бронную, когда Але уже пора было собираться на завод. Поела наскоро, взяла сменное платьишко, полотенце и бегом на остановку трамвая.

Вдоль трамвайной линии девчата в военной форме вели аэростат: придерживали за канаты, чего доброго еще улетит этот огромный, похожий на зеленого бегемота, заградснаряд. Их выпускали при налетах, и немецкие летчики опасались столкновения.

Звенели трамваи, спешили люди, начиналось рабочее утро.

В цехе Алю ждал дед Коля.

— Ну, что там с Пашкиной вдовой?

— Вдовой?

— Не с матерью же. Кого родила Муза?

— Пашутку.

— Парень. Солдат, — и непонятно, одобряет ли дед Пашутку. Подбежал уже вымытый после смены, осунувшийся Славик:

— Какие новости?

— Сын у Музы.

— Забегу поздравить.

— В роддом?

Он покраснел, усмехнулся и убежал.

Работалось трудно. Ни часу не поспала. И навалилось много. Гибель Пашки, Пашутка, налет немцев чуть не днем… Вот не смогла Славику про Пашку сказать. И это ужасное «смертью храбрых»…

Хватит душу травить. Работать, работать, это сейчас главное.

9

В передней, возле узкого окошка, Аля, как всегда, пристроила корыто и не спеша отстирывала простыни. Белье во втором номере все женщины доводили до кипенной белизны. До войны каустической соды было — завались, а ядровое мыло не жалели даже на мытье полов. Теперь же основная надежда на собственные руки: жмыхай-оттирай со всей силой. И Аля не жалела сил, мыла-то «вприглядку», как пошутила мама. Начала с рассветом, скоро мама проснется, а уж позавтракав, полоскать, воды-то не хватает.

В прихожую как-то непривычно обессиленно ввалилась Глаша. С ночной смены — рановато. Плоское ее лицо землисто-серое, уж не заболела ли?

— Сестри-ица-а? Толя-аша-а, соседу-ушки-и, — закричала вдруг Глаша своим низким, прокуренным голосом.

Люди повыскакивали из своих комнат, а быстрее всех Маша, встрепанная, в ночной рубашке. Глаша обняла ее:

— Эвакулируют… меня с сыночко-ом…

— Куда, куда? На Урал? В Казахстан? — всполошенно заспрашивали соседи.

— Ой, не знаю… ой, в деревню… Далеко-о… страшно, я же дальше Москвы не была-а…

— Сестрица, Глаша, не надрывай сердце, я же вас не брошу.

— Маша, родненькая, тебя же саму надо водить за руку по белу свету. Горе-то какое, ехать в неведомую далищу. Фашист-вражина на Москву, сказывают, ломит… Ой, люди, здесь, дома, на Малой Бронной умереть хочу-у…

— Дура, там же немцев нет, в эвакуации, пушки не стреляют, никаких тебе бомбежек, — обругала ее Нюрка, заталкивая в свою дверь Федора, выскочившего в одних трусах.

— А край чужой? А люди незнакомые? А Маша…

— Или в Москве все тебя, такую знаменитость, знают, — засмеялся Барин, трясясь плотным телом в расстегнутой пижаме.

Темные глазки Глаши блеснули, она пошла на Барина:

— А ну захлопни свой хохотальник, пока бог не наказал фашистской бомбой! — и, отвернувшись от попятившегося Барина, она сказала деловито: — Ладно, доревем на вокзале, к десяти велено, а ехать более часу, — и в обнимку с Машей ушла к себе. Соседи разбрелись, седьмой час, можно поспать еще. Мама прошла на кухню варить картошку. Аля взялась достирывать. Скоро загудели примусы, люди готовили завтрак, но не пахло, как бывало, жареными котлетами и лепешками, теперь все только варили: быстрее и экономнее.

Белье Аля отполаскивала во дворе, протянув от крана шланг через окно черного хода, а выплескивала воду прямо на асфальт. И текла она из повернутого на бок корыта ручейком в открытые ворота к стоку… Давно, Але было лет шесть, стока не было и в летние большие дожди Малую Бронную затопляло. Она с детворой плясала по колено в воде, чувствуя под босыми ногами округлости булыжной мостовой, и выкрикивала: «Дождик лей, дождик лей! на меня и на людей!» А вода, от нагретой ли мостовой, от теплого воздуха, как парное молоко…

Когда развешивала белье, на чердак взбежала Нюрка, глянула на Алины труды, оценила:

— Сила без мыла белье не домыла.

— Знаю.

Со дня угощения лепешками за письмо в прокуратуру Аля сторонилась Нюрки, ожидая нового «фокуса». Вот и сейчас Нюрка заявилась на чердак не зря. Так и есть, снимает свободные веревки. Зачем?

— Развесила? Бери таз и к близняшкам, Маша вовсе раскисла, надо помочь, а то не успеет Глаша к поезду.

И в самом деле, Маша с опухшими от слез глазами тыкалась без толку между вещей, только мешая. Нюрка увела ее к себе, напоила Бариновой валерианкой, уложила и взялась за дело.

Сильная, что называется, в теле, Нюрка ловко и быстро укладывала немудреные пожитки Глаши с сынком, говоря:

— Смотрите, в корзине все теплое и посуда, в чемодане бельишко, а котомка с едой в дорогу, тут нож и кружка с миской.

— Ой, Нюрка, бог тебя наградит, — благодарила Глаша.

А не улежавшая и десяти минут на Нюркином диване Маша вторила:

— Что б не видать тебе нашего горя-разлуки… Господи, как же мы на вокзале пробьемся, там же тыщщи народу…

— Пробьемся, я всех корзиной распихаю, даром что ли Нюра по этим рельсам-перронам десять лет шастала! — и Нюрка ободряюще потрепала Машу по пухлому плечику.