Малая Бронная

— Тайка бы уцелела, слезинка моя горькая… Надо ж было к Черному морю укатить, сестра у меня там на земле живет, колхозный виноград ростит, на него и польстилась моя дочушка, а ей семнадцать, вот как Алевтинке. Молодая, лишь бы загудеть на новое место.

— Вернется твоя слеза, найдется, теть Даш, — погладил ее по плечу Дима.

— Желанным ты жене подарком будешь. Только бы хорошая попалась.

— Выберу самую наилучшую, даю торжественное обещание, — и между его тонких губ мелькнула в улыбке белейшая полоска зубов.

— Такой неулыба, да расцвел? Не иначе уже наметил свою судьбу, — с интересом поглядела в его худое лицо тетя Даша.

— Обязательно. Пора, мне уже двадцать пять. На фронт уйду — невеста ждать будет, а так воевать скучно, без никого-то.

Ехали в челночке, одиноком вагончике, снующем между заводом и основными трамвайными путями. Из переулка, уже почти на Крестьянской заставе, твердым строем вышла колонна солдат, врезаясь в воздух только что появившейся песней:

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!

Суровые, сосредоточенные, пели строго, дружно. Вагончик остановился, пропуская солдат, женщины смотрели на них с надеждой и жалостью. Уходящий строй будто отвечал им:

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна.
Идет война народная,
Священная война!

— О том же поют, — сказал кто-то из сидящих в вагончике старших, и Аля узнала голос деда Коли; и не увидела, как он подхромал к челночку, а вот едет с нею.

Пересев в трамвай, идущий к бульварам, Аля устроилась на пустой задней скамейке. Дед Коля дремал впереди, где меньше трясло полупустой в этот час вагон. А она вспоминала предпоследнее воскресенье…

Сидела в библиотеке. Только раскрыла «Историю государства Российского» Карамзина, мама наманила, и вдруг по читательскому залу, словно ветер по страницам захлопнул одну за другой все книги, из коридора раздалось громко и нервно:

— Война!

Люди бросали книги библиотекарше и громыхали по ажурной лестнице, вниз, забыв главную здесь заповедь: соблюдение тишины. И как сегодня, из репродуктора, но не ранним утром, а в полдень, Аля услышала страшную весть. И стало ей, к собственному замешательству и стыду, жутко и весело. Мерещились какие-то невообразимые перемены, грозный вал войны и блистательная победа! Фанфары сверкающих труб, барабанная дробь, всадники на белых конях, ликующие толпы, знамена, музыка, цветы… театр! Сейчас даже не верилось в ту мгновенную, опьяняющую дурь. Но это было в воскресенье. В понедельник они провожали Игоря на фронт.

Сошла у Никитских ворот, оглянулась. Деда Коли не было. Проехал на Арбат, может, продремал, а скорее из самолюбия, очень уж не любил старик жалостливого внимания.

Утро набрало силу, людей на Малой Бронной полно. По-летнему пестрые, снуют муравьями. И все больше женщины, война начала заметнее подбирать мужчин.

Во втором номере тишина. Все его обитатели на работе, мелюзга под опекой дворничихи Семеновны. Можно и поспать после ночной смены.

Разбудил Алю приход мамы. Она спросила одними глазами: слышала? Аля кивнула и стала одеваться. Пообедали, и мама села в свое низенькое кресло вязать к зиме носки.

Пришли ребята. Пашку Аля сейчас не узнала: на его длинной шее — яйцом маленькая голова…

— Забрали? Когда тебя?

— Не знаю, — меланхолично ответил он и провел длиннопалой рукой по оголенному черепу: — Скоро. Подготовился. Жарко и гигиена.

— Шел бы ты… домой, Пашок, — лениво развалился во всю тахту Горька. — Того и гляди явится конвой! — и захохотал. Пашка с выпускного вечера потопал прямиком в загс. Жену его звали Музой, и она уже ждала ребенка.

Натка, небольшая, плотненькая, смотрела в румяное крупное лицо Горьки с нестрогим осуждением. А он только бровями поигрывал, поддразнивая свою названую сестренку. Аля досадовала на слабость подружки, для нее самой Горька был как разгаданный ребус «найди охотника». Откуда бы ни смотрела, видела всего: самовлюбленный искатель приключений. Натке же все казалось, что он из тех, «кого мама не любила». Этой громадине мамина любовь, как слону цветочек, он уже с няньками на Тверском зубоскалит.

Ответ Пашки прозвучал печально, он даже сам расчувствовался, шмыгнул пряменьким носиком, унаследованным от мамы, в прошлом красавицы.

— Не торопи, может, не увидимся вовсе… слышал обращение Сталина? Ну вот.

— Нормальное обращение, чего это ты? Сам же с нами пел «Смело мы в бой пойдем…».

— «…И как один умрем…» — не закончив, Пашка примолк.

— Паш, там же ничего похоронного, у Сталина. Быть готовыми, сплотиться…

— Мы, пионеры, всегда готовы! — вскочил Горька. — Врагу наше уныние очень кстати… — и плюхнулся обратно в притворном испуге, хлопая глазами.

Дверь отворилась, и в комнату внесла свой огромный живот Муза. Ее припухшие губы зло оттопырились:

— Тебе дружки ближе жены и ребенка? А ну, домой!

Неумело обняв ее за шею, Пашка поцеловал жену в щеку, и она вдруг заплакала, жалостливо и бессильно.

— Ладно, женуля, доревешь дома, пошли.