Малая Пречистая

– С одной стороны точки зрения, вроде как и причастился. С другой – хоть и наполовину как будто, но сбылась мамкина мечта о моей службе: без кабинета, но при кресле – да и один хрен: курица не птица, слово не воробей. Эх, Вальдебар, Вальдебар, многого ты в жизни этой нихтферштейн – можно и так сказать, что – ни хрена.

Скрипят колёса грейдера, скрежещет о сталь ножа галька, стряхивает оставшаяся сзади рыжая, бесхвостая собака с себя пыль. Михаил Трофимович отрывает от кресла правую ягодицу, прикладывает к козырьку кепки руку в верхонке и отдаёт честь Левощёкиной Александре Ефимовне: «Так точно, товарищ сержант!»

Возле покосившегося от лет домика, на лавочке, сидит старый, кривой на левый глаз дед в валенках, с седой, прокуренной бородой, свисающей до красного кушака на серой телогрейке.

– Евсевий! – кричит ему Михаил Трофимович. – Ты, небось, насквозь уже всю лавку-то продезинфицирен!

– Ась?! – негнущимися пальцами заворачивая своё хрустящее, как гренка, ухо в сторону грейдера, дуплом отзывается Левощёкин Евсевий Гордеич.

– Я говорю, – кричит ему повторно грейдерист, – ты уж и лавку-то, наверное, профунил насквозь всю!

– Не-ет, – расслабившись, отвечает дед, – ногам-то ни хрена, а вот руки, тут уж неча врать, маленько зябнут!

– Ну и хрен с ними, пусть зябнут, глухой тетерев! Смотри, не отморозь их только!

Слева, за домами, за телевизионными антеннами, за огородами, к Щучке плотной стеной спускается ельник. Сочную, тёмную зелень его хвои лишь кое-где разрывает густо зардевшая листва рябины или осины, издали не разберёшь, чьи семена когда-то чудом каким-то, вероятно, занесло в ельник с противоположной стороны. Справа, прямо от изгородей, покатилась к речке золотая лавина берёзовых крон, покатилась, потекла, увлекая за собой малахитовые островки пихтача, бурля, словно пеной, сосновыми и кедровыми вершинами.

И всё это видит Михаил Трофимович, и всему этому радуется его душа.

Доротделовский состав прогромыхал по мосту через Щучку, развернулся на другом берегу и направился в обратный путь.

Солнце к этому времени поднялось так, что освещает уже всю северную полу Козьего Пупа. Володя скрывается от него за щитком, а Михаил Трофимович опускает на глаза козырёк своей кепки.

Мост позади. Позади остался и пристроившийся чуть ли не на самой кромке яра Володин дом. Не на него ли теперь так часто оглядывается тракторист? Нет, что-то иное беспокоит капитана экипажа. Михаил Трофимович, скорее чувствуя, чем замечая его беспокойство, поднимает руку: будь спокоен, Валь-дебар, на вышке полный, мол, порядок.

Дык-дык-дык, – говорит дизель. Звяк-звяк-звяк, – отвечают гусеницы.

И опять во власти Провидения рука Михаила Трофимовича. И опять высоко-высоко взмывает его душа. И уже не так охотно возвращается она на место.

– Будь спокоен, Вальдебар Рождественский, карандашная твоя душа. И голова, скажу я, тоже деревянная. И мы не лыком, хлопец, шиты, небом крыты, ветром горожены. Так точно, товарищ сержант! Хлеба накупили! Поросят будете им кормить! С одной точки зрения, дело, это, конечно, не мудрёное, с другой – вроде и не шуточное, но один хрен: курица не птица, слово не воробей, а вылетело – туда ему и дорога – другой пусть кто-то догоняет. А вы картошечку выкопали, Таисья Егоровна?! Ну, вот и – слава Богу. Богу – слава, мне – почёт. Картошечки нет – и жрать будто нечего, оно ведь как – кто хрен мороженый сосал, тот сытость знает! А моя рота-пехота давным-давно отсапёрила. Хоть, мать бы их в берданку, ртов семь, зато рук четырнадцать… и ног… и ног – не помню, но – не меньше – нет, не меньше. Я, девка, и в огороде не показывался. Команду рявкнул им из штаба, после мешки пересчитал. А зимой-то её, голубушку, с редечкой да с кваском или с браж-шо-ночкой – и беззубому за милу душу. Дёснами – жамк, жамк. Губками – шамк, шамк. А в стаканчик-то налито если что-то, так и – Осподи, помилуй – жил бы да жил, кажется… Приятный аппетит – нежёванно летит. Ногой ему, мама, ногой, беззубому-то, туда, в глотку, знай, мама, уминай – не захочет, да съест. Ага, так точно, товарищ сержант! Вроде и редьки-то не ел сегодня. Расскажу вам о Норде-е-ете, как Нордет живёт на све-е-е-ете-е…

И так, что с кепки-восьмиклинки пыль осыпалась, а «штурвал» – до предела туда, до предела обратно, и «трон» – тот: скрип-скруп-скрап.

И, конечно, все лица в окнах левощёкинской средней школы, как по приказу, от доски обратились к улице, а обратитть их опять к доске – задача, педагогически, сложная.

То же самое, разумеется, и не только в школе – и в магазине, и на почте.

И, без сомнения, во всех домах, где к этому времени кто-то ещё оставался.

И только в одном месте Михаил Трофимович прервал свою песню.

– Евсевий!.. Господи, даты ещё живой?! Дау тебя уж лавка дымом вся взялась! Весь Козий Пуп спалишь, колода старая! Да не акай ты, не акай, один же хрен, нихтферштейн! Сиди уж, ладно, мать твою тетёрку, а то доакаешься – с лавки-то шмякнешься!

Возле ворот гаража Михаил Трофимович закончил словами:

– Что за чушь, что за бред! Я не Гётэ, я – Нордет!