Малая Пречистая

Он, дядя Саша, зовёт Лушу, жену свою, Кержачкой. Она и есть кержачка, староверка. Не здешняя – с низовки. Как-то вот занесло её сюда, не знаю. Кажется, тут работала, в сельпо яланском, да и осталась. Или в рыбкоопе. Ездила вместе со своим отцом в ямщину – часто об этом разговор заводит, а стопочку когда выпьет, и расплачется, – как они мёрзли, как их в пути бураном заметало, возле коней лишь и спасались; с дороги трудно было сбиться – по льду Ислени, замёрзнуть – просто. Она его, дядю Сашу: в добром настроении, когда давление у няё не прыгат, – Саней называет, а в худом расположении духа, когда подскакиват, – Гураном. И есть гуран – из Забайкалья. Когда-то, ребёнком, прибыл он сюда со своими родителями, расказаченными и высланными из родного места, с родины. Давно. До войны ещё – когда ссылали. Наших – на Север. Их – в Ялань. Полностью он Александром Андреевичем величается, а она – Гликерией Аристарховной. Так-то их мало называет кто в Ялани. Его – то Арыниным, то Александром, то, как и я вот, дядей Сашей. Её – Арынихой, Лукерьей или, как я вот, тётей Лушей. Живут они мирно, меж собой не ругаются. Нешумно только побранятся изредка да иногда пошутят друг над дружкой, но не сердито. Дядя Саша сухой, поджарый. Тётя Луша говорит про него: выбегался – раз, мол, Гуран-то. Среднего роста. Жилистый. Когда-то чёрноволосый, нынче – как лунь. Был задиристый, рассказывают, теперь – спокойный. Помахал по молодости кулаками Санька, говорил мой отец, как воробей крылышками; в парнях-то дёрзкий был, мол, непомерно, и в каталажку попадал. С большим носом. На семерых рос, а Арынину достался. Так тётя Луша говорит, а я за ней лишь повторяю. Мать моя, если ей приходилось что-нибудь сказать про дяди-Сашин нос, так выражалась: сам, мол, Арынин как Арынин, а нос у него – как собака на берегу. Напоминает. Нос как нос, перечил ей отец, не какая-то, мол, пипка, а мужицкий – соответствует. И с глазами – как махорка. Точно такие же, как та, по цвету. Щурит всегда их, как от дыма. Тётя Луша невысокая. Что вдоль, как говорит дядя Саша, моя Кержачка, мол, что поперёк – как снеговик, с угора тока скатывать, да до угора докати-ка – надорвёшься. Ну не такая уж. С ним, дядей Сашей, по сравнению – конечно. И ещё он говорит, что он весь, не ужимаясь шибко, слободно разместится в Луше десять раз, еслив допустит та, а он её еслив попросит. Оно – похоже. Баба дородная, сказал бы мой отец, не без избытка. У дяди Саши лицо узкое, как рубанок, а у тёти Луши – круглое, как сковородка. Ещё и не седая даже – русая.

В веснушках. Весной и летом. К зиме сходят. Детей у них девять человек. Все уже взрослые, живут не с ними. Работы не стало. Разъехались кто куда. В основном, конечно, в Елисейск, ближайщий к Ялани город. Стариков навещают, не забывают. С их средним, Витькой, я учился в одном классе. Нормальный парень. И все у них ребята ничего. Только, Гошка, старший, непутёвый – болтун, хвастун и пьёт всё подряд, что только в горло можно влить. Ослеп от этого, почти не видит. Лет пять уже с ним не встречался. Может, уже и изменился. С людьми такое происходит. Один из всех, арынинских, он перебрался далеко – живёт в Исленьске. И здесь давно уже он, Гошка, не был. Не интересно тут ему, в деревне – городчанин. Совсем ослепнет, может, привезут. Там, говорят, жена такая – жить со слепцом не станет долго. Шалапутный, говорит про него отец, сам дядя Саша. В деда какого-то из них, мол, из арынинских, – прутом, во хмелю, стегнул по морде жеребца, тот, осерчав, его и затоптал – перед кобылами-то опозорил. Ещё до высылки их дело было. Такой и Гошка вот, и по повадкам, мол, и по обличью – гольный.

Про них, Арыниных, хоть книгу напиши. Кто б только взялся. И я, иду-то вот, как будто пробую. Да тут про каждого, в Ялани. Мне и письмо сестре в Иркутск… не получается составить. Здравствуй, Наталья, мол… А дальше? Открытку только… С Новым годом!.. И то, наскрябаешь пока, вспотеешь. Слова куда только деваются. Вот, говорю-то, они есть. Иду и думаю – словами же. Как будто льются. А на бумагу вызволить попробуешь их – разбегаются, как тараканы, – не поймаешь. Из головы их все как будто кто-то выгонит – пусто в ней станет. Как в анбаре голодным годом, в бескормицу, сказала бы мать.

Тьма редеет. Восток блекнет. Сколько раз уж это наблюдал.

Над Камнем светлая полоска обзначилась, его гребень проявился.

Кемь едва-едва отсвечивает.

Перекат шумит. Громко. Поговорить тут, около него, с кем-то – не удастся. Далеко надо отходить, чтобы не заглушал. Кричать только – сейчас некому. Себе.

Э-э-э-э!

Не перебить. Себя не слышу.

Распустил болотники. Шурша галечником, вошёл в приплёсок. Мордушку вытащил на берег. Вывалил из неё улов: одного ельчика и двух окушков, да небольшая щучка забрела, травянка.

Приманку обновил. Отнёс морду на место, бросил её в воду. Проверил две другие, в тех пусто. Арынин сглазил… со своей луной.

Собрал рыбу в полиэтиленовый пакет. Подался обратно.