Малая Пречистая

Сена поставил. Удалось. До дождей ещё успел, управился. До непогоды. Как украл – так говорится. И корове, и тёлке, и бычку, на всех хватит. Накосил, собрал, сметал – чтобы с запасом оказалось. К счастью, травёнка этим летом уродилась. Давно такой не нарастало. Густенькая. Снег выпадет – вывезу. Коня возьму вон у Арынина. Нектара. Арынин не откажет. Конь крепкий – тяжеловоз. Зиму скотину продержу ещё, а после видно будет. Чё загадывать – нынче жив, а завтра – кто знает? И бычка, конечно, жалко, и тёлку. Жалко и продавать, и забивать. Одинаково лишиться. Да и корову – пусть и с придурью она маленько – непокладистая. При-вык-то. Как к человеку, хоть и худой он по характеру. Случается. Мать не грех вспомнить: как бы ни было, что бы ни произошло, а жить, дескать, надо – так она когда-то выражалась, – живым в могилу, мол, не ляжешь. Трудно с нею согласиться. Мне и вовсе уж – никак. Ей что, она отжила, и рассуждала так уже под старость. Старики за жизнь цепляются, со страху… Моя закончилась – уже понятно, – и цепляться вроде не за что. Ни тяги ни к кому и ни к чему нет, ни интересу. И телевизор даже не гляжу. Включишь – послушаешь, посмотришь – а что там? Пустое. Говорильня. Хиханьки да хаханьки. Больше про перхоть да прокладки. Кому-то нужно. Раньше серьёзней и достойней как-то было. Стоит, пылится. Так уж, живу да и живу. Ем, пью, дышу-оно и кажется… Всё уже отрезано, культя будто осталась, всё уже, как наледь от стекла в оттепель, отстало от души, отпрянуло, – говорила, помню, мать. – Господь бы не отстал от меня, грешной, и мне бы от Него по гордости не отвалиться… Что уж что, а этого не понимаю. Люди стареют, ум у них слабнет – процесс естественный… А потому и в Бога начинают верить. Как в зацепку. Не все, конечно. Отец умирал – в полной пребывал ясности. Мать ему, помню, говорит: призови Господа, Павел, покайся, час-то близок, мол, как переступишь, поздно будет. А он: куда Его я призову, и кто такой, какой такой Ему я за начальник, чтобы призвать? В голову-то не зови, – настаивает мать, не унимается, – там и хозяина на месте может вдруг не оказаться, блуждает где-нибудь, непостоянный. Призывай Его в сердце – то, мол, всегда дома, бесперечь трудится пока – стучится до Него, кроме-то, не до кого больше в этом мире. Отец ей: дура, мол, к себе вот и зови, гостеприимная. А умирать начал и говорит мне: в огороднике литовку бросил, где дурнину вчерась скашивал, дак ты её, Серёга, отыщи да сунь, дескать, под навес, а то окосище сопрет, а полотно оржавлет, мол, – негоже. А после и ей, матери моей, своей жене-то, напоследок: Дуся, прости меня, не так чё делал-то и говорил, мол; дескать, не плачь, то тяжело мне расставаться… от слёз твоих ещё где подскользнусь… еслив, по рассуждениям твоим, куда идти мне тут прикажут. И смотрит – не на меня, на мать – голубыми, голубыми, как небо ясным днём, глазами, не помутневшими, не поглупевшими. Может, и не на мать – куда-то дальше. Ушёл тогда литовку я искать. А он и умер. В полном уме, как был при жизни. Старость…

Мне уж и самому-то сколько вон… под тридцать. Прошло… Как с белых яблонь дым… Есенин. Это – поэт… нет таких больше. Не родятся. Были когда-то – Пушкин, Лермонтов… Про жизнь писал… не про жевачку.

Ну, как ни сложится, двух-то коров уж всё равно держать не стану. Мне одному-то… Козу купить? Так тут не принято. Смеяться станут. Здесь только дикие… На Камне. Не убивал. Не доводилось. Но видеть видел.

Хоть печь протапливай – озяб. Только что не отпыхивается. И вода в умывальнике не замёрзла. Это уж так – про воду-то – преувеличил. После лета – организм избаловался, не обвык. Недели полторы назад ещё и жарко даже было. Днём. Ночью – заморозки – как обычно. Комнатный градусник – на нём двенадцать, сразу проверил, как поднялся. На улице плюс пять, наверное, не выше. Даже оделся в телогрейку, в валенки обулся – плахи холодные – не утеплял ещё подполье и не закрыл ещё отдушины – сквозит оттуда, студит. Надо бы сделать, всё тяну. Раньше отца за это осудил бы – нерасторопность. Теперь и сам такой – тяжёлый на подъём. Черта наша. Черкашинская. Не знаю. Всё как-то руки не доходят. Пока петух жареный не клюнет, за дело не возьмусь, не вознамерюсь. Уже клюёт: зима-то на носу. Как и нагрянет, не заметишь. Не за горами. А тут у нас, на севере, и вовсе: глаза сомкнул летом, а разомкнул их – зима.