Малая Пречистая

– Да чё, обычно дело, – отвечает. – С ног сбились, плоскозубцы ишшэм, не найдём.

– Найдутся, – говорю.

– Ага. Канешна, – говорит Миша. – Когда не нужно будет, может, и найдутся… Скобку согнуть, и хошь зубами. Куда вот сунула?!

– Возьми мои, – предлагаю. – Принести?

– Зачем мне чьи-то?! Своих бы не было, другое б дело. Пусть не ревёт, а лучше ишшэт. Ну всё везде уж обыскал… Как провалились. К небу, ли чё ли, примагнитились?

Развернулся Миша резко, скрылся за воротами. Может, что вспомнил?

Пошёл я дальше.

Загря, кобель арынинский, валяется возле дома. На мокрой мураве. Повёл ухом, приподнял веко, глянул на меня, но не поднялся. Я ему как свой. Мы с ним охотились когда-то. Лосей били. Остарел За-гря. Слух и нюх утратил. Переживает. На лес с тоской теперь смотрит. На меня – тоже.

Прошёл оградой, затем – тёмными сенцами. Вступаю в избу.

Тётя Луша спит. Навзничь. Грузная, широко разметалась на высокой деревянной кровати. Похрапывает. Лицо марлей накрыто – от мух. Ей, тёте Луше, спать днём положено, по её древлеотеческой, как говорит она, вере. Кто днём не спит, те, по её словам, пусть хоть и русские, но немцы. Пока, говорит тётя Луша, Адам и Ева в Раю в полдень отдыхали, так с ними Змий безногий проклятушшый ничего не мог поделать. А как только не улеглись раз, забыли, так дьявол в грех и сомустил их. И давление, говорит дядя Саша, её изводит постоянно – днём подремать ей непременно надобно, хошь, мол, маленько, чтобы из переполненных мозгов кровь по всему обширному телу равномерно растеклась. Как не поспит когда, беда, мол. Не человек становится – колючка.

Пахнет бензином.

Дядя Саша стоит, склонившись, посреди избы. Перед ним, на полу – пила «Дружба». Одной рукой дядя Саша в рога пилы упёрся, другой – за стартёр держится.

– Ты чё? – спрашиваю. – Что тут, в избе, пилить собрался? Пол?

– Да вот, – отвечает, – завести пилу да испугать Лушу, думаю, не надо ли? Ещё угару напущу.

– А-а, – говорю. – Нет у тебя лампочки, случайно, сороковки?

– Погляжу, – говорит. – Была где-то. Сороковка, нет ли, уж не помню. Знаю, что привозили мне ребята.

Оставил пилу дядя Саша, направился в другую комнату.

Вышел оттуда вскоре, подаёт мне лампочку.

– Вот, сороковка, как раз самая. Так-то не вижу, по размеру. Вроде и целая, не стряхнутая.

Взял я лампочку, посмотрел на свет.

– Целая вроде, – говорю.

– Ну и бери.

– Куплю, отдам.

– Отдашь дак отдашь. А не отдашь, дак и хрен с ей. Не последняя. Там, на шкапу, их у меня коробка полная. Есчё с советских-то времён… с достатошных.

– Спасибо.

– Спасибо в карман не нальёшь.

– Найдём другое чё – нальём.

– Да я шучу.

– Но не сегодня.

Ушёл домой.

Вкрутил во дворе лампочку. Проверил – светит. Теперь не спрятаться Чернухе.

Принёс из-под навеса лестницу. Поднялся на крышу сеней. Смотрю, лист шиферный, и точно, треснул. Менять его прямо сейчас, не менять ли? Ещё успею. Может, дождя больше не будет?

Поленница на улице. Стал дрова в ограду, под навес, перетаскивать.

Какая с города идёт машина, хорошо её отсюда видно. И как сворачивает – тоже. По Ялани долго едет. Ни одну, если следить-то, не пропустишь.

У Чеславлевых ругаются. Марью не слышно. Только Мишу. Кобель у них в ограде лает.

Дядя Саша, сложив руки на верхнюю жердь, на руки устроив подбородок, стоит у изгороди в своём огороднике. Слушает. Наблюдает.

Тётя Луша, громоздкая, как называл её отец мой, толстопятая, смотрю, взбирается на изгородь. Жерди под ней трещат. Как дядя Саша бы сказал: нешшадно.

– Сломашь, – говорит дядя Саша.

– Не сломаю, – говорит, запыхавшись, тётя Луша.

– Городить сама будешь… А ты куда?.. Не в космос собралась?

– Пойду, уйму их.

– Дак а тебе-то чё за дело? – спрашивает дядя Саша.

– Не порешили бы друг дружку… Кричит-то так, как заполошный, – отвечает, переводя дух, тётя Луша. – Греха какого бы не утворил… Десантик.

– Не первый раз, – говорит дядя Саша. – Еслив молчал бы… А раз кричит, значит, нормально. И не Десантик, а Десантник… сколько уж, глупой, повторяю.

Только взобралась на изгородь тётя Луша, одну ногу через верхнюю жердь перевалила, тут же и выстрел прозвучал. Набрал я в беремя дрова – так чуть не выронил – так неожиданно. Тут же, следом, и второй выстрел прогремел.

Грохнулась тётя Луша с изгороди на парник. Лежит, не шевелится.

Говорит дядя Саша, не меняя ни позы, ни выражения лица:

– Одну добыл, парень.

Выходит из ограды Миша. В руках ружьё держит.

– Довела! – говорит. Ружьё разомкнул, гильзы из него вынул, положил их в карман куртки. – Писклявое гестапо!

– Убил, чё ли? – спрашивает дядя Саша.

– А чё ещё мне оставалось? – говорит Миша. – Убил, конечно.

Тётя Луша подниматься было начала, но, услышав, наверное, то, что сказал Миша, опять, вижу, обмякла.

– Теперь посадят, – говорит дядя Саша. – Дострелялся.

– За чё? – удивляется Миша. – За кобеля?

– Дак ты не Марью застрелил, и не мою, а кобеля?

– Да кобеля! Какую Марью! Она меня, Пикулька, уж заела… Хлеб, дескать, здря кобель твой жрёт. С утра до вечера пишшит мне в ухо… Ведь на охоту, дескать, не хожу, всё и талдычит. Рука болит, кака охота!.. Перетрудилась – раз в сутки есть наладила собаке!