Малахольная

Петька, когда точно убедился после многочисленных расспросов врачей, что инвалидом не будет, написал Варе. Точнее, надиктовал письмо молоденькой сестричке. Приукрасил правду, скрыл некоторые медицинские подробности и закончил тем, что жив и, говорят, будет даже воевать. Когда подлечится.

В апреле его выписали и отправили в тыл долечиваться. Он вышел из госпиталя, втянул весенний воздух и оглянулся на здание, где провел три месяца. К воротам шла женщина в застиранном сестринском халатике, но очень-очень знакомая. Она удивленно смотрела на Петьку и качала головой:

– Петя! Петя! Это ты!

– Вера Соломоновна! – Петька бросил вещи и обнял свою учительницу. – Вы? Вы как… – он растерял все слова от неожиданности. – Как вы здесь?

– Петенька… с начала войны! Всю блокаду.

– Зачем? – Петька растерялся. – Чего вам в Перми-то не сиделось? – грубовато спросил он.

– Сестра у меня здесь с дочкой. Одни. Я и поехала выручать. И застряла. Да, – она горестно вздохнула, – не уберегла я их.

– Нет, не плачьте! Только не плачьте! Мы отомстим за каждого! – Петька сжал учительницу так, что она ойкнула.

– Петенька, а ты? У тебя все хорошо? – она тревожно заглядывала ему в глаза.

– Да. И с Варей хорошо, письмо пришло. Она в санитарном поезде медсестрой. Теперь все хорошо будет, Вера Соломоновна! Вы знаете, – он посмотрел на такую маленькую и худую до прозрачности учительницу, – мне ваши стихи всю войну жизнь спасали! Я все время твердил себе: «Левой! Левой! Левой!», даже когда сил не было.

– Теперь ты понял, что поэзия – это не глупости! – улыбнулась Вера Соломоновна.

Расставшись с Верой Соломоновной и пообещав зайти еще перед отъездом, Петька помчался на рынок. Выменял на отцовские часы несколько морковинок, засунул в газетный фунтик и вернулся в госпиталь. Разыскал Веру Соломоновну и вручил:

– Не домой,
не на суп,
а к учительнице
в гости
две
морковинки
несу
за зеленый хвостик.

* * *

Петр Иваныч сидел у постели своей старенькой учительницы, Веры Соломоновны, держал ее за прохладную, сухую и легкую руку. И чувствовал себя беспомощным.

Это раздражало. Чувство беспомощности. Он понимал, что сделать он ничего не может. Старость не лечится. Но это было несправедливо. Он держал ее за руку, словно это могло замедлить ее уход.

– Пойдем, Петя, – Варя подошла неслышно и положила руку на плечо мужа. – Люся уже пришла, она посидит до вечера. А на ночь останутся Люба и Оля. И доктор еще зайдет.

– Да, да, – Петр Иваныч сглотнул, чтобы скрыть осипший голос и не расплакаться перед женой. – Она заснула. Сон – лучшее лекарство.

Кармен

Каждое утро она придирчиво рассматривала себя в треснутое и уже мутное от старости зеркало. Оно сиротливо висело на толстом и ржавом гвозде покореженном жизнью и ударом обуха. Отец тогда напился и гонялся за матерью с топором в руке, требуя объяснений, о какой-то давней, и скорее всего придуманной им самим в пьяном угаре интрижке матери. Может быть, интрижка и не была придумана, а случилась – только не с матерью, а с ее сестрой, сгинувшей после войны в лагерях, за какую-то малую провинность.

Когда умерла мать, Оля вынесла зеркало из комнаты и временно повесила его в проходе, между чуланом и комнатой. Сверху накинула тряпку. После похорон тряпку сняла, а зеркало так и осталось висеть на временном месте.

Умывшись под рукомойником, Ольга смотрелась в зеркало, высматривая среди пятен лопнувшей как короста амальгамы сначала прыщи, а потом морщины. И никак не могла понять, если каждый день смотреть на себя и видеть практически одну и ту же картину, за исключением изредка вспыхивающих фурункулов или фингалов, то как происходит, что через двадцать или тридцать лет ты неузнаваемо меняешься? И только твои одноклассники, кто еще жив, могут опознать тебя на выцветшей школьной карточке?

Но в последнее время ее мало занимали такие сложные философские вопросы, как время и быстротечность красоты и жизни. Ольга влюбилась.

Вообще-то, что ее зовут Ольга, помнит, наверное, только она одна да собес, когда приносит пенсию по старости. В деревне все ее зовут Кармен, противно и даже слегка блеющее-издевательски тянут «е» в конце имени, из-за чего, имя гордой испанки звучит как кличка козы. Хотя, наверное, и не издевательски, просто все привыкли так ее звать.