Малатаверн

– Нет, ты представляешь, дурачина! Ты хоть понимаешь, как нам повезло! Каждому по мотоциклу, а может, еще и деньжата останутся, чтобы как следует погудеть и обмыть это дело! Подумай только, сколько парней рискуют попасть в тюрьму за жалкие десять франков, которыми можно разжиться, к примеру, у шофера такси. Да что тюрьма, можно и пулю заработать.

– Пуля нам, конечно, не грозит, а вот все остальное… Кристоф слегка занервничал:

– Остального тоже ничего не бойся. Ведь я все тебе растолковал. Да и вообще, если что случится, Сержу шестнадцать, тебе – пятнадцать. Что тут голову ломать? Мне отдуваться за всех!

Ухватив Робера за шею, он потрепал его со словами:

– Ладно, спокойной ночи, старина. Главное, постарайся завтра не опаздывать. А если вдруг встретимся днем, то уж будь добр: "Привет, как дела", и все. Сам понимаешь: ни к чему лишний раз крутиться всем вместе.

– Ладно, договорились.

Кристоф протянул было руку, но Робер вновь спросил:

– А что, сыры можно сразу продать, не выжидая?

– Чего тут дожидаться? Чтоб они протухли? Кристоф засмеялся, но Робер гнул свое:

– Если старик обратится в полицию, легавые сразу начнут вынюхивать… Кристоф так и закатился:

– Нет, честное слово, ты шутишь! Неужто ты и впрямь думаешь, что легавые поднимут на ноги весь кантон из-за такого пустяка? И потом, скажу тебе по секрету, мне кажется, что одну головку сыра никак не отличишь от другой, а?

Видимо, вино наконец подействовало: Кристоф все смеялся, смеялся…

– Хватит веселиться, – остановил его Робер, – нас могут услышать.

– Сам же меня и рассмешил! Ладно, иди ложись, видно, выпивка тебе не в удовольствие – жандармы мерещатся на каждом шагу.

Робер не стал настаивать. Они пожали друг другу руки, и Кристоф зашагал через площадь к магазину с закрытыми ставнями. Робер постоял, глядя ему вслед, и свернул в тупик.

Там было темнее, чем на площади. Луна освещала лишь верхние окна некоторых домов по левой стороне. В лунном свете стекла отливали серебром, но нигде не было видно ни огонька.

Вдруг из подворотни выскочил кот и в два прыжка перебежал дорогу. Робер подпрыгнул от неожиданности, потом замер и стал наблюдать, как кот пролезает под калитку, касаясь брюхом земли и задрав зад, поджимает, а потом вытягивает задние лапы.

Робер зашагал к дому. Эхо его шагов, отражаясь от домов, опережало его самого. Он пошел медленнее, прижимаясь к стенам, где земля была помягче. Вскоре он дошел до конца тупика, где находился его дом, приготовил ключ и осторожно поднялся по каменной лестнице, придерживаясь за холодный железный поручень. Отворяя дверь, он чуть приподнял ее, чтобы не скрипнули петли; едва притворив ее за собой, он замер и прислушался. Простояв так несколько секунд, Робер зажег зажигалку, поднял ее повыше и заглянул в коридор, оклеенный грязными, вздувшимися обоями. Велосипед отца стоял на месте. Там, где руль прислоняли к стене, из-под содранных обоев виднелась штукатурка.

Робер погасил зажигалку, разулся, снова чиркнул кремнем и босиком медленно двинулся к внутренней лестнице. Прислушавшись, он стал подниматься наверх, не забыв перешагнуть четвертую и седьмую ступени, самые скрипучие.

Еще с лестницы он услыхал ровное дыхание отца. Стараясь не наступать на скрипучие половицы, Робер добрался наконец до своей комнаты. Там он уселся на постель, погасил зажигалку и разделся.

В чердачное окно лился лунный свет, освещая кусок стены и образуя на полу треугольник, на который падала тень от крюка.

Улегшись в постель, Робер долго глядел на пятно света. Стена была видна четко, до мелочей: вон змеилась тонкая трещина, похожая на извилистую тропинку, а там, подальше, легкая паутина цеплялась за щербинистые выступы известки. На других стенах, тонувших в полумраке, ничего нельзя было разглядеть, но Робер точно знал, где что. Крюк, на котором висели веревки и тонкий кожаный ремешок, распятие с веткой самшита, вставленной под левую руку Иисуса, а под ним – ящик на табурете, служивший этажеркой, где высилась целая стопка журналов по кино и учебников Взгляд Робера скользнул по старой швейной машинке, которую отец, после смерти матери, перенес к нему в комнату, потому что скупщик никак не хотел давать за нее более ста пятидесяти франков.

Робер лежал, ни о чем не думая. Однако он не спал, глаза его были широко раскрыты, он рассеянно обводил взглядом комнату, ни на чем не останавливаясь. Все в комнате замерло, живы были только его глаза, когда Робер переводил их с предмета на предмет.

На противоположной стене висела фотография матери в небольшой золоченой рамке, три снимка велосипедистов, вырезанные из журналов и приколотые к стене кнопками.

Робера по-прежнему согревало выпитое вино. Ощущение было приятное. Временами перед глазами у него все плыло, проваливалось, и тогда ему мерещились какие-то смутные картины. Так он увидел Жильберту, лежащую рядом с ним на лугу, где как-то вечером ему удалось расстегнуть ее блузку. Потом вдруг возникла дорога, деревья замелькали мимо с пронзительным свистом, от которого в ушах зазвенело, словно от пары хороших затрещин.