Мальчик, идущий за дикой уткой

Шатаясь от стены к стене, задыхаясь в ненужном поцелуе, мы дошли до маленькой комнаты. Ненужным я называю поцелуй потому, что и я, и Флора хотели совсем другого. Нам нужен был диван. Вот он. Флора, привычно широко раздвинув ноги, подложила под ягодицы два кулачка.

Дальше был крик. Два девственника в одно мгновение потеряли девственность. Мы не слышали, как пришел Соломон. Мы не видели его, когда он молча смотрел на нас. Видимо, мы ослепли. Мы бегали голые по квартире, мы занимались любовью у холодильника, потом жадно ели помидоры и пили швепс, потом занимались любовью на столе, потом у вешалки. Мы говорили друг другу какие – то глупости и не замечали старого человека, сидевшего на стуле рядом с пианино “Беккер”. Потом мы посмотрели на часы и вспомнили, что экскурсанты вот-вот должны вернуться. Флора легла на диван, обвязала голову каким-то кашне. Глаза у Флоры вновь потухли. Она вошла в роль больной. Я сказал ей: “Флора, стань моей женой. Я буду любить тебя вечно. Стану знаменитым, богатым человеком, как Поль Гетти, у тебя будет много денег. Ты будешь видеть меня по телевизору”. Не меняя выражения глаз, она ответила: “Гетти был скупым… И я очень, очень, очень люблю Иосифа”.

Старый хромой Соломон продолжал сидеть у пианино, я ушел, так и не заметив его. А через двадцать минут вернулись экскурсанты. Веселые, оживленные, с бутылкой вина. Генриетта и мама с полевыми цветами. Увидели Соломона, удивились его унылому виду. Зипо спросил жестом: “Ну как?” Соломон ответил: “Нормально”. По тайным, шифрованным текстам женщины узнали, что всё свершилось наилучшим образом. Обо мне молчали и Флора, и Соломон.

Ночью Иосиф ликовал. Сто тридцать седьмая попытка атаковать Флору неожиданно увенчалась успехом. Утром все были в замечательном настроении. Иосиф играл бицепсами, в открытую при всех хлопал Флору по заднице, съел четыре вареных яйца. Он изображал героя.

“Мальчик, – сказал Иосиф, обращаясь ко мне, как к маленькому Микки-Маусу, – может, ты спустишься, принесешь газету. Вчера была большая лотерея. У меня какое-то предчувствие”. Предчувствие было верным. Он выиграл семнадцать тысяч долларов. Из шести цифр не угадал одну. Трудно описать радость в “красной коммуне”. Иосиф, оказавшись при деньгах, стал на удивление щедрым. Базиашвили кутили победу четыре дня. Ночами Флора стонала в объятиях удачливого мужа.

Приближалась зима. Мои родственники стали съезжать с нашей квартиры. Нью-Йорк неожиданно начал подбрасывать всем удачи. Хозяин гаража взял Карузо в долю. Соломон встретил богатую хозяйку закусочной. Хозяйка была арабкой и вдовой. Я часто заходил к ним и ел вкусный кебаб. Однажды арабка, подавая мне кофе, тихо сказала: “Соломон говорит, что ты большой сексмен”. В черных глазах арабки я видел томный призыв. Иосиф стал водить огромные грузовики. Он обзавелся квартирой, дорогими часами, черными очками… Еще бы сигару в зубы, подтяжки и лакированные штиблеты – вылитый мафиозо-сицилиец.

В Нью-Йорке шел снег. Наша квартира опустела. Стало тихо. Только полуслепая Генриетта, оставленная нам на память, включала телевизор, садилась у самого экрана, разглядывала персонажей мыльных опер, слушала глав государств и выстрелы террористов.

Шел снег, когда Соломон вышел из арабской закусочной. Хотел перейти улицу. Кто-то выстрелил из проезжающей машины. Соломон упал в снег. Все говорили, что арабы не вынесли оскорбления женитьбой еврея на вдове-арабке. Мама взяла у своих знакомых в полиции результаты судебной экспертизы. “Маузер, – сказала она, едва взглянув на график выстрела. – Я так и знала”. Когда на похоронах Соломона я смотрел на мужа беременной красавицы Флоры, я понял, что мама имела в виду. Вернее, кого. Молва о секс-спасителе Соломоне, видимо, дошла до ушей Иосифа.

Флора родила двойню.

В пятницу в семь сорок вернулся Ульрих Штраубе.

Жизнь опять стала размеренной и тихой. Как-то мама устроила генеральную уборку. В одном из готических шкафов она нашла альбом со старыми семейными фотографиями.

Генриетта долго смотрела сквозь лупу на моего папу Авессалома, а потом спросила, ткнув в него пальцем: “Кто это?”

– Наш Авессалом, – с недоумением ответила мама.

– Этот? Нет. Наш был худой. И пол-уха не хватало. Он говорил тебе, как пошел охотиться на зайцев и отстрелил себе пол-уха?

– Какие зайцы?.. У него очки были плюс шесть. И уши целые. Да, Дэвид?

Я тоже помнил два совершенно целых папиных уха.

Генриетта еще ниже наклонилась к фотографии.

– Да… Целое… Первый раз вижу этого человека. Он не из нашей семьи, – заключила она твердо.

Мама захохотала. Никогда не слышал, чтобы она так смеялась.

Генриетта испуганно замолчала, осознав всю серьезность последствий своего открытия… Потом прижала чужую фотографию к груди и заплакала. Крушение родственных связей лишало ее всяких прав на жизнь среди псевдоготической мебели.

– Ладно, – сказала мама, – пошли ужинать.

Я вышел на балкон. Шел снег. Было тихо на Седьмой улице. Ван Гог прислала факс: “Дурачок, что ты мерзнешь на балконе? Я перекрасилась. Прийди посмотри”.