Мальчик, идущий за дикой уткой

Переполненный жаждой битвы, я шел по улице и вдруг увидел такую картину: Иосиф шел по переходу, за ним выстроились в цепочку четыре уличных клоуна, копирующих походку и мрачное выражение лица гиганта. Зрелище было смешным. Иосиф, конечно, не подозревал о хвосте и не понимал, чему смеется толпа. Трагедия Иосифа читалась не столько в его лице, сколько в лицах копировавших и утрировавших его состояние клоунов. В толпе я увидел тощую фигуру Ван Гога. Она бросилась ко мне и смачно поцеловала.

– Послушай, дуралей, я разделась перед тобой, думала, займемся любовью… Хотела удивить тебя. Волосы покрасила в зеленый цвет…

Я посмотрел на Ван Гога. Она была, как всегда, рыжей.

– Писатель, ты совсем не наблюдатель! Волосы не на голове, а… – Ван Гог хлопнула себя по джинсам чуть ниже полурасстегнутой змейки. – Угости меня мороженым.

Хвост за Иосифом сам собой отпал, так как зрители потеряли интерес к гиганту. Я купил мороженое и почему-то рассказал Ван Гогу всё об Иосифе и Флоре. Ван Гог оказалась не в меру начитанной. Стала рассматривать вопрос избавления от девственности в историческом ракурсе.

* * *

В древнем Китае монахи блуждали от деревни к деревне и за деньги лишали девиц девственности. Если на свадьбе невеста оказывалась девушкой, в представлении китайцев это большой грех. Возмущенный жених вызывал дежурного монаха, тот делал эту грязную работу и брал двойную плату…

Мы ели мороженое и смеялись. Я представил хромого Соломона, сидящего на осле в кимоно с китайским зонтом… Потом увидел себя на осле в кимоно… Увидел, как Генриетта и Суламифь купают в медном тазу Флору, готовят постель к моему приезду.

Я со значением вынул тетрадь, куда заношу нужные мне фразы, зарисовки, и написал: “Китайский монах держит член в настое ромашки, эвкалипта и лаванды”. Приписал: “Кимоно, осел”.

Ван Гог зашла в магазин “Дизель”, купила какие-то пуговицы и продолжила тему:

– А в древней Индии лишали девственности в храмах. Сохранились храмы с каменными скульптурами. На колени скульптуры сажали девушку, в нее входил каменный член бога, и любая плева – барабан не барабан – разрывалась. Вези свою Флору в Пенджаб, думаю, это не дороже, чем две тысячи двести пятьдесят пять долларов.

Так, интеллектуально беседуя, дошли мы до дома Ван Гога. “А ты как ее потеряла?..” – спросил я, не назвав предмета потери, но тут же получил ответ: “Да уже давно, на дискотеке, не помню с кем. Поднимешься?” Я сделал вид, что спешу. “Очень любишь свою азиатку?” Я не ответил.

Дома на кухне сидела одна мама. В руках она держала пистолет и с интересом рассматривала его. “Маузер 1919 года, удивительно профессиональное оружие. Нашла под диваном. Кто спрятал? И зачем?” – спросила меня мама. В ответ я сказал ей, что надо гнать в шею всех этих кавказцев. При виде пистолета во мне вновь поднялась волна расизма: “Мама, ты кормишь всех этих бездельников Базиашвили. Неужели ты сама не видишь? В большом Нью-Йорке мы живем в организованном евреями маленьком домашнем концлагере”.

“Не смей так говорить!” – возмутилась мама и в который раз заговорила о папе Авессаломе, жившем по библейской заповеди “возлюби ближнего” и т. д. Я рассмеялся: “Он изменял тебе, мама. В балетной школе он под Новый год заперся в шкафу с педагогом по растяжке Моникой Бейлис”. Почему я такой жестокий разоблачитель пороков? Моего любимого писателя Томаса Вулфа прокляли родственники, когда он описал их во всей неприглядности в своем романе.

Пришла Флора. Боже! Я люблю ее! Почему я не китайский монах? А может, лишить ее девственности дулом маузера? Я вышел на балкон, чтобы остудить воспаленные мозги. Я стоял на балконе и шептал: “Люблю! Люблю!” С визгом пронесся поезд метро. Я оглянулся и увидел в окне маленькую комнату, огромный “утиный” диван и Флору, стягивающую с себя платье. Показались некрасивые атласные трусы и лифчик. Флора села на диван, закрыла глаза, потом открыла, достала из маленького кошелька несколько бумажных долларов и металлических монет, стала их аккуратно считать. Потом вновь закрыла глаза. Одно движение Флориных рук, и некрасивый лифчик упал на “утиный” диван.

Полуслепая Генриетта взяла на себя миссию уговорить Флору провести пять минут наедине с Соломоном. На чаши весов были положены две тысячи двести пятьдесят пять зеленых и пять минут с закрытыми глазами, после которых, открыв их, она окажется в мире гармонии и радости. Пистолет Иосифа (выяснилось, что именно он принес его) напугал Генриетту. Она слышала всхлипывания в туалете и щелканье курка. Генриетта уверяла, что плачущий Иосиф вложил маузер в рот и со словами: “Я полное говно”, – нажал на курок. Профессиональное оружие дало осечку.