Мальчик из Гоби

Буян насупил брови. Он не совсем представлял, что это значит — вождь мировой революции. Васильев, как всегда, пришел на помощь:

— Ты слыхал о Сухэ-Баторе?

— Слыхал. О нем рассказывал Соном-гуай. Он командовал Народной армией и был вождем революции, да?

— Верно. Так вот, Ленин был близкий друг и учитель Сухэ-Батора.

— Да ну?!

Буян посмотрел на портрет с таким великим почтением, так осторожно взял в руки, что Васильев ласково улыбнулся.

И вдруг Буян вспомнил того парня, что ехал по степи в «телеге без оглоблей». Ну конечно! Он кричал ему не «возьми еэвэн», а «возьми Ленина». Буян просто ослышался и все перепутал. Захлебываясь от возбуждения, он принялся рассказывать доктору, как нашел портрет, как прятал его, как ругали его отец и мать.

Васильев внимательно слушал его, а потом сказал:

— Тебе повезло, Буян. Ты родился и живешь в счастливое время. Сейчас каждый может овладеть учением Ленина, стать образованным человеком. Поступай-ка ты в народную школу, в ту, что открылась у вас в хошуне. Окончишь ее — поедешь учиться в Москву. Ну, разве это не замечательно?

…Приближалась осень. Хотон Сэнгэ перекочевал на высокие берега реки Тэл, ближе к горам.

Однажды утром, когда пригнали с ночного лошадей, Сэнгэ поймал недавно объезженного иноходца, подстриг ему гриву и надел новое седло и сбрую.

— Ну, сынок, — торжественно сказал он Буяну, — сегодня поедем.

— Куда?

— В монастырь, к учителю Цоржи. Станешь послушником, будешь читать священные книги.

— Я в монастырь не поеду, — тихо, но твердо сказал Буян. — Я хочу поступить в школу.

— Что ты, опомнись! — вступила в разговор Чимэддолгор. — Ты ведь будешь учеником ламы!

А Сэнгэ, отгоняя дым от трубки, грустно добавил:

— Да, несчастливые мы с тобой, мать. Сколько было детей — все померли. Единственный сын остался. Я все ждал, что он выйдет в люди — станет хувара́ком[30] — и будет у него достойная жизнь в монастыре, будет он вдыхать благовония, слушать звон колокольчиков…

У Буяна от жалости защемило в груди.

— И правда, неудачники мы, — подхватила Чимэддолгор. — Это нам в наказание за грехи в прежней жизни.[31]

Затем она налила Буяну пиалу молока и попросила:

— Поезжай, сынок. Подумай о нас, твоих старых родителях.

Пока Буян пил молоко, она принесла монашеский дэл, шапку, пояс и красную накидку — орхимжу́.[32] «А, ладно, там будет видно…» — подумал Буян и стал одеваться.

— Какой у тебя грязный мешочек от талисмана, — вдруг всплеснула руками Чимэддолгор. — Давай-ка я его поменяю.

Буян вздрогнул — беда, если они опять обнаружат портрет, — но быстро сообразил, что делать.

— Нет-нет, мама! — запротестовал он. — Помнишь, что говорил Цоржи-бакши: «Амулет ни в коем случае нельзя развязывать: в молитвенник грязь попасть не может!»

— И правильно говорил. Где это видано, чтобы в талисман попадала пыль? — возмутился Сэнгэ.

Эта неожиданная поддержка была как нельзя более кстати. Чимэддолгор со смущенным видом принялась оправлять на сыне одежду.

Затем она помогла затянуть пояс и одернула полы дэла, приговаривая:

Пусть в дэле этом счастливым станешь,
Пусть дэл твой милость коню принесет,
Пусть даже овцам в нем радость доставишь,
Пусть будешь богатым, сыночек, в нем!
Пусть знанья получишь ты в этом дэле
И людям те знания передашь!

Потом Чимэддолгор надела на голову Буяна остроконечную шапку и благословила его.

— Да получится из тебя, мальчик мой, хороший лама!

Это благословение не пришлось ему по душе: он предпочел бы надеть скромный коричневый дэл, в котором, как он видел, ходят ученики народной школы; подпоясаться простым кожаным ремнем и отправиться в хошунный центр, а не в монастырь. Буян вспомнил слова доктора Васильева, его улыбающееся широкое лицо, добрые глаза, и у него защемило сердце.

Когда лучи солнца достигли тоно, Сэнгэ зажег перед бурханом сухой можжевельник и свечу и вместе с Буяном вышел из юрты. Они сели на коней и поехали в сторону монастыря. Чимэддолгор покропила им вслед молоком, приговаривая:

— Да станет мой сын образованным человеком!

В просторном храме, уставленном по стенам золочеными статуями Будды и других божеств, ревели трубы, били барабаны, звучал громкий хор читавших молитву лам. Весь этот оглушительный шум выплескивался на улицу монастыря. Стояла теплая, сухая погода, в траве мирно стрекотали кузнечики.

Буян спускался к реке за водой вместе со своим сверстником Дондо́ком, который был в услужении у монастырского лекаря Дашда́мбы и жил по соседству с самим Цоржи-бакши. За спиной у Буяна на длинной веревке висел тяжелый кувшин.

— Ты знаешь, о чем молятся эти ламы? — Буян вопросительно поглядел на Дондока.

За спиной у приятеля тоже болтался огромный кувшин. Рваный тэрлик прикрывал худенькое тело.

— Не знаю, — покачал головой Дондок. — Повторяют друг за другом, а что — кто их разберет!

— Как же ты сам читаешь молитвы на службах?

— Да так. Как другие… Повторяю за ламой, и все.