Мальчик, которого стерли

Я взял пакет с «M&M’s» под мышку, взял листовки и полистал толстые страницы — яркий красный с золотым шрифт «Comic Sans» блестел передо мной в смутном свете. Я пролистал буклет до конца, там была акварельная иллюстрация, изображавшая небесные владения с одной большой улицей из блестящего золота, простиравшейся впереди прямой тропой. «ЕСТЬ ЛИШЬ ОДИН ПУТЬ, ЧТОБЫ ВОЙТИ В ЦАРСТВИЕ НЕБЕСНОЕ, — гласил буклет. — И-И-С-У-С».

Я видел эти брошюры, лежавшие по всему дому, каждый раз, когда приходил, их становилось все больше и больше, они загромождали наши конторки, столы, сиденья стульев. Когда я снова уходил в колледж, отец настаивал, чтобы я взял немного, просто на случай, если найду возможность послужить какому-нибудь пропадающему студенту. Самое большее, что я сделал — оставил несколько брошюр на держателе для туалетной бумаги в туалете при библиотеке. Однако, покидая кабину, я представлял, как незнакомцы листают эти страницы, как их отпечатки пальцев смешиваются с моими; меня охватывала дрожь, когда я сознавал, что это случается в самые уязвимые их минуты, пока джинсы свисают над их лодыжками. Как и отец, я знал кое-что об искушении. Лучшим выбором в этом случае казалось отбросить брошюру и идти дальше. Со временем решение могло прийти само.

— Знаешь что? — сказал Дикарь, запуская руку в те воображаемые волосы, которые уже не покрывали его голову спутанной сальной массой, а он, как всегда, об этом забыл. — Мы должны вручить несколько брошюр, пока ждем твоего отца.

— Звучит неплохо, — сказал я, кладя брошюры в карман. Слова казались пустыми, но я был обязан их сказать.

— Неплохо, — отозвался эхом Дикарь. — Мы можем пойти в разные стороны, поговорить с некоторыми и встретиться здесь.

— Неплохо, — сказал я.

Он повернулся. Он сразу поверил в меня: я был сыном своего отца. Этот путь разворачивался прямо у меня под ногами, до самого края позолоченного Божьего трона. Дикарь, должно быть, считал, что мне повезло: ведь я пропустил так много ступенек.

Я смотрел, как он идет по коридору в направлении входа. Он перешел в примыкающий коридор, и я остался один.

Я пролистал брошюру к началу. «Вы потерялись?» — спрашивала она. Там был изображен маленький мальчик с каштановыми волосами, который стоял посреди плохо освещенной улицы. Опершись на фонарь, на расстоянии стояла фигура в темном плаще, сам Сатана, с внешностью мультяшного злодея, изогнутой тростью и острым красным хвостом, выскальзывающим из-под плаща. Несмотря на угрожающий вид, Сатана казался одиноким, стоя на своем изолированном клочке тьмы.

* * *

Был только один год, когда я не чувствовал себя одиноким. Мне было двенадцать лет, возраст, когда баптисты-миссионеры говорят, что ты рождаешься заново, тот момент в жизни каждого истинно верующего, когда ты принимаешь Иисуса Христа как своего личного спасителя и клянешься быть христианином до конца своей жизни. Хотя это чувство поблекло с тех пор, как я был маленьким ребенком, я все еще чувствовал всеохватную любовь Бога, исходящую откуда-то глубоко из-за солнечного сплетения. Это чувство поднялось там однажды ночью, когда я лежал на своей нижней койке и чувствовал, что я не заслуживаю того, чтобы жить. Это было после того, как наш проповедник произнес пламенную речь о том, как христиане должны смириться перед Господом, как мы должны осознать, насколько мы злы и мелки с той минуты, когда покидаем чрево матери. Этой ночью в той пустой гулкой комнате моего ума, которая всегда была отведена под мелочные дневные размышления, я спросил: «Любим ли я?» Ответ пришел в форме физически ощутимого горения, которое путешествовало по всему телу, заставляя дрожать конечности. В эту минуту я любил ощущение простыней на спине. Я любил прохладность коврика под пальцами ног, когда я встал. Я любил каждое лицо, которое когда-либо видел, каждый его недостаток и морщинку. Я закрыл лицо руками и плакал от радости. Прося любви, я отдавал ее себе и другим. И в то же время я верил, что Бог даровал мне эту способность. Однако когда я рос, а любовь уже не приходила ко мне так просто, я начал задаваться вопросом, не было ли это чувство обычной галлюцинацией. В конце концов, эта любовь не подвергалась испытанию. Любовь могла со временем или расцвести, или увянуть, стать источником чудес или памятной болью.

* * *

Я поднял глаза и увидел заключенного, сидевшего с прямой спиной напротив меня на своей койке. Он наблюдал за мной. Он, должно быть, слушал нас все это время. Он был немолод, седые волосы спускались на уши. Полумесяцы морщин оставили неизгладимые следы вокруг его глаз, и длинные руки падали между коленями, как вялые лозы винограда.

— Привет, — сказал я. — Как вас зовут?

Человек кивнул, его глаза все еще наблюдали за мной. Я пытался не следовать взглядом вдоль его руки, пытался не смотреть на легкий уклон выпуклости между его ногами. Слишком знакомо все это было — то, как он сидел на койке. Я чувствовал, как что-то переворачивается у меня в груди, какой-то скрытый карман с гневом, о котором я до этого забывал.