Мальчик, которому не больно

Бабушка и Папа кивали. А я сидел в кресле у стола. Не на папиных руках. И я тоже кивал, вспоминая Чока.

Мама говорила то же самое, что и он. Ну немножко по-другому! Чок, как и Бабушка, считал, что надо терпеть. А Мама — что надо одолевать. И даже обходить.

Что же касается меня, то — объезжать.

Папа тоже радовался. Ведь он любил всякие машины. Читал всякие инструкции к ним. Ковырялся в двигателе своей маленькой «Тойоты».

Он сидел за столом, улыбался Маме, кивал ей и, наверное, ждал, когда я перелягу в постель, чтобы самому спокойно разглядеть невиданные аккумуляторы моей коляски. Ночью, с помощью специального устройства, её надо было заправлять электричеством из розетки.

Восклицательная война

Потом начались какие-то взрослые разговоры.

Я их не слышал. Вернее, слышал их обрывки. Отдельные из них слова. Какие-то запоздалые фразы, которые взрослые не успели договорить во время спора и договаривали при мне, думая, что я не пойму, даже если услышу.

Наверное, они не думали, что больные люди могут оказаться чувствительнее их. Догадливее. Смышлёнее.

Болезнь лишает человека чего-то важного в одном месте. Зато добавляет в другом.

Слепые, я думаю, лучше слышат. А глухие лучше видят.

А могут ли, к примеру, дети с церебральным параличом лучше соображать? Уверен в этом.

Мне иногда казалось, например, что по отдельным словам я могу восстановить всю фразу. А по отдельным фразам — взрослый разговор. Если и не точно, то приблизительно. Примерно. А смысл разговора — так наверняка.

В общем, как говорила моя философская Бабушка, — если в одном месте что-то убыло, то в другом — прибыло.

Сначала я понял, что Мама что-то такое Папе предлагает. Ему приятное. Он смеётся. Но что-то говорит несогласное. Мама шутливо сердится.

Пока это никого не касается. Что-то они обсуждают их совершенно личное, взрослое. Не для нас с Бабушкой.

Потом Папа немножко проговаривается Бабушке, и она ходит с круглыми глазами.

Нет, конечно, приходит ко мне в комнату вполне обычная. Моет меня. Приводит в порядок. Разговаривает о всяких пустяках. Потом присаживается, чтобы погладить мои бесчувственные ноги, задумывается о чём-то и глаза её округляются.

Будто увидела что-то необыкновенное. Оттого и глаза круглые.

Потом стал сердиться Папа.

Я слышал издалека, как он кричал на кухне Маме:

— А как же Мальчик? — то есть я.

Она отвечала негромко. И тут не нужно быть очень прозорливым, чтобы понять — говорят обо мне.

В другой раз я услышал, как крикнула Мама:

— Я спасаю семью!

Это было на улице. Я катался в своем электромобиле.

— Сначала надо вылечить! — негромко бросил Папа, завершая очередной спор.

— Надо жить дальше! — воскликнула мама в другой раз.

Папа ей возражал:

— Ты думала: а если всё повторится?

Мама кричала:

— Опять во всём винишь меня? Да посмотри в зеркало!

Наступала тишина. На день. Или даже на неделю. И я теперь хорошо знал, что в нашем доме поселилась Ссора.

Ссорящиеся стороны воюют восклицаниями.

Они похожи на острые копья. Каждое доставляет боль. И, может быть, не только другой стороне, сколько себе. Вот такие копья. Обоюдоострые.

Война восклицательных знаков.

Она шла и шла, эта война, и я точно знал, что в этой войне я — причина.

Всё из-за меня.

Подземное озеро

И тогда меня принялись бурно лечить.

Меня лечили и раньше. Я был своим человеком в больницах для детей.

Меня узнавали врачи. Первыми здоровались медсестры и нянечки.

Иногда мне казалось, что я прямо тут и родился — в клинике для детей, больных Церебральным Параличом.

Я долго жил среди параличных церебральщиков — один из них. И ничего не зная умом, душой чувствовал, что съезжал куда-то вниз.

В какое-то такое подземное озеро, куда сливаются все больные дети. Больные не только Параличом, но и всеми другими неприятными и плохо лечимыми болезнями.

Нелечимыми тоже.

В этих больницах главное лекарство — вранье. Тебе улыбаются, когда колют в руку или попу. Тебе бурно радуются, когда везут на рентген или на УЗИ — так называется ультразвуковое исследование. Тебе делают больно с таким видом, будто всем вокруг приятно и радостно. Ну а тебе-то уж приятнее всех.

Детям улыбаются, а они отчего-то становятся пугливее, молчаливее, безответнее. И головы их опускаются.

Вот это их объединяет — беспомощность перед взрослым враньем, улыбка вместо слов, медицинское неверие, прикрытое оболочкой лжи.

Это детей соединяет и сливает через невидимую огромную трубу в подземное озеро.

Но почему в подземное?

Неизвестно. Просто их нигде нет.

Не видно же в песочницах детей, завербованных Церебральным Параличом. Нету в детсадах ракушников — больных раком. Нету вичей, ВИЧ-инфицированных, есть такая неизлечимая зараза. А туберкулезников вы видали?

И я не видал. Слыхал. Все в той бесконечно белой больнице с разными адресами и одинаковыми лицами докторов.

В один прекрасный день мне всё это явилось: подземное озеро не видимых обычным людям больных детей.

А может быть, это ночью мне приснилось?