«Мальчик, который рисовал кошек» и другие истории о вещах странных и примечательных

Но Хамагути не отвечал: у него не было времени на объяснения; все его мысли были только о четырех сотнях человеческих жизней, оказавшихся в смертельной опасности. Какое-то время ребенок дико смотрел на пылающий рис, затем он разрыдался и побежал обратно в дом в полной уверенности, что его дедушка сошел с ума. Хамагути шел дальше, поджигая скирды одну за другой, пока не дошел до края своего поля, после чего он бросил факел на землю и стал ждать. Служитель нагорного храма, увидев горящее жнивье, принялся бить в большой колокол; и люди откликнулись на этот двойной призыв. Хамагути видел, как они поспешно возвращаются с песчаной отмели и с берега моря и устремляются из деревни вверх по склону, подобно растревоженным муравьям, и, как представлялось его полным тревоги глазам, едва ли быстрее; ибо каждое мгновение казалось ему невыносимо долгим. Солнце клонилось к закату; изрезанное дно залива и желтовато-серое искрящееся обширное пространство за ним лежали полностью обнаженными в последних оранжевых лучах заходящего солнца, а море по-прежнему убегало в сторону горизонта.

Однако Хамагути не пришлось слишком заждаться, прежде чем подоспела первая партия помощников – два десятка резвых молодых крестьян, готовых сразу вступить в борьбу с огнем. Но Тёдза, вытянув вперед обе руки, жестом остановил их.

– Стойте, ребята, пусть горит, – скомандовал он, – не тушите пламя! Я хочу, чтобы вся мура была здесь. Всем грозит ужасная опасность – тайхэн да!

Деревенский люд продолжал прибывать, а Хамагути вел подсчет. Вскоре здесь уже были все молодые парни и мальчишки, а также несколько самых расторопных женщин и девушек; затем подоспел почти весь народ постарше, а также матери с младенцами за спиной и даже дети, ибо дети могли помогать передавать воду; а на крутом склоне видны были взбирающиеся что было сил старики, слишком слабые, чтобы угнаться за примчавшейся первой молодежью. Толпа продолжала расти, и люди, по-прежнему ничего не понимая, в мучительном недоумении переводили взгляд с охваченного пламенем поля на безучастное лицо их тёдзя. А солнце клонилось к закату.

– Дедушка сошел с ума, я боюсь его! – всхлипывал Тада, отвечая на недоуменные вопросы, во множестве обращенные к нему. – Он сумасшедший. Он нарочно поджег рис. Я сам это видел!

– Что касается риса, – воскликнул Хамагути, – ребенок говорит правду! Я сам поджег рис… Все люди здесь?

Все Куми-тё и главы семейств, осмотревшись вокруг и оглядев склон, отвечали:

– Все уже здесь или совсем скоро здесь будут… Но мы не можем понять, что здесь происходит.

– Кита! – воскликнул старик во всю силу своего голоса, указывая в сторону открытого моря. – А сейчас скажите, сошел ли я с ума!

Сквозь сумерки все обратили взгляды на восток и увидели на краю сумеречного горизонта длинную, тонкую, темную полоску, подобную тени берега там, где никакого берега не было, – линию, которая утолщалась у них на глазах, становясь все шире, подобно тому как ширится морской берег в глазах приближающегося к нему морехода, хотя несравнимо быстрей. Ибо этой длинной тенью было возвращающееся море, высящееся подобно утесу и мчащееся к берегу стремительней, чем полет коршуна.

– Цунами! – в ужасе закричали люди; а затем все крики, и все звуки, и любая возможность что-либо слышать пропали в грохоте, передать который невозможно, более оглушительном, чем самый сильный раскат грома, когда огромный вал обрушился на берег всей своей массой, от которой содрогнулись окрестные холмы, со шквалом пены, подобным разряду молнии. Затем на какое-то мгновение все пропало из виду, кроме урагана брызг, несущегося вверх по склону подобно облаку; и люди в панике отпрянули и бросились прочь от одной только угрозы, таящейся в нем. Когда они вернулись к краю склона, чтобы видеть происходящее, то увидели лишь белый кошмар моря, бушующего там, где раньше стояли их дома. Оно отхлынуло, ревя и вспахивая недра земли, пока отступало. Дважды, трижды, пять раз обрушивалось и откатывалось море, и каждый раз его накат был ниже предыдущего; затем оно вернулось в свое старое ложе и осталось там, по-прежнему клокоча, как бывает после тайфуна.

Какое-то время на плато царило гробовое молчание. Все в немом оцепенении взирали на опустошение, произведенное внизу, – на ужасающего вида вывороченные валуны и оголенные прибрежные скалы, на беспорядочные нагромождения вырванных с корнем глубоководных водорослей и морской гальки, посреди пустоши, где раньше стояли их жилища и храм. Деревня исчезла; бо́льшая часть полей исчезла; даже террасы перестали существовать; а от всех домов, стоявших вдоль залива, не осталось ничего узнаваемого, кроме двух соломенных крыш, дико швыряемых волнами где-то далеко в море. Ужас, охвативший людей, чудом избежавших неминуемой гибели, и ошеломление от всеобщей утраты на какое-то время лишили всех дара речи, пока вновь не послышался голос Хамагути, который тихо молвил:

– Вот почему я поджег рис.