«Мальчик, который рисовал кошек» и другие истории о вещах странных и примечательных

В первом округе Нити-Хоммати, в знаменитой Осаке…
О, печаль этого рассказа синдзю!
Тамаёнэ, девятнадцати лет от роду, – для Такэдзиро,
молодого рабочего, увидеть ее значило полюбить.
На время двух жизней обменялись они взаимными клятвами…
О, печаль любви к куртизанке!
На свои руки нанесли они татуировку Дракона дождя
и иероглиф «бамбук» – совсем не думая о жизненных невзгодах…
Но он не мог заплатить пятьдесят пять иен за ее свободу…
О, эта сердечная мука Такэдзиро!
Оба тогда поклялись умереть вместе, потому что никогда
в этом мире не смогут они стать мужем и женой…
Доверив своим товаркам заботы о благовониях и цветах —
О, печаль их ухода в небытие, наподобие росы!
Тамаёнэ берет чашу для вина, наполненную одной лишь
водой, – чашу, которую стоящие на пороге смерти поднимают друг за друга.
О, смятение чувств при самоубийстве влюбленных!
О, печаль их загубленных жизней!

Одним словом, в самой этой истории не было ничего крайне необычного, и совершенно ничего выдающегося в стихах. Все очарование исполнения заключалось в голосе этой женщины. И еще долго после того, как певица ушла, этот голос, казалось, продолжал звучать, порождая во мне чувство умиления и печали настолько странное, что я не мог не попытаться объяснить себе секрет этих волшебных звуков.

И вот что мне думалось по этому поводу.

Всякий напев, всякая мелодия, всякая музыка означает лишь эволюцию примитивного природного проявления чувств, того врожденного языка горя, радости или страсти, словами которого служат музыкальные звуки. Так же как различаются другие языки, различается и этот язык звуковых сочетаний. В силу чего мелодии, глубоко волнующие нас, не имеют никакого значения для японского слуха; а мелодии, которые совершенно не производят впечатления на нас, оказывают глубокое эмоциональное воздействие на чувства расы, духовная жизнь которой разнится с нашей собственной подобно тому, как синий цвет отличен от желтого… И все-таки в чем причина столь глубоких чувств, пробужденных во мне, чужеземце, этой восточной песнью, которую я даже выучить никогда бы не смог, – этой обычной песней слепой женщины из народа? Несомненно, голос этой певицы обладал некими свойствами, способными взывать к чему-то большему, нежели совокупность опытов одной расы, к чему-то столь же обширному, как человеческая жизнь, и столь же древнему, как познание добра и зла.

Однажды летним вечером двадцать пять лет тому назад в одном из лондонских парков я услышал, как девушка сказала «добрый вечер!» кому-то, кто проходил мимо. Ничего более этих двух коротких слов: «добрый вечер». Кто она была, я не знаю, я даже не увидел ее лица, как и никогда более не услышал ее голоса. И до сих пор, когда уже миновали сто времен года, воспоминание о ее словах «добрый вечер» непостижимым образом заставляет меня дважды испытывать сильное волнение – от ощущения удовольствия и боли, боли и удовольствия, несомненно связанных не со мной, не с моей собственной жизнью, а с предыдущими жизнями и погасшими светилами.

Ведь то, что составляет очарование голоса, услышанного лишь один-единственный раз, не может принадлежать этой жизни. Оно принадлежит жизням бесчисленным и забытым. Определенно никогда не существовало двух голосов, обладающих совершенно одинаковыми свойствами. Но в словах любви заложена нежность тембра, присущая неисчислимым миллионам голосов всего человечества. Наследственная память делает смысл этого тона ласки понятным даже для новорожденных. Также наследственное, без сомнения, наше знание звуков, выражающих симпатию, скорбь, сочувствие. И таким образом, голос слепой женщины этого города на Дальнем Востоке способен был оживить даже в западном сознании чувство более глубокое, чем индивидуальное бытие, – неясный немой пафос забытых скорбей, смутные любовные импульсы давно забытых поколений.

Умершие никогда не умирают навсегда. Они спят в самых потаенных уголках усталых сердец и занятых делом умов, чтобы лишь в редчайшие моменты пробуждаться от отголосков своего прошлого в каком-либо живом голосе.

В холерное время

I