Мальчик, который рисовал тени

Адель мгновенно посерьезнела, затушила недокуренную сигарету и скрестила руки на груди, словно защищаясь от того, что вот-вот случится.

– Он работал в программе «Т-четыре». Это программа эвтаназии. – Она едва слышно вздохнула. – Сперва я ничего не поняла. Браун получил официальное письмо из Берлина и впал в эйфорию. Распалялся – мол, сейчас творится История, и для него огромная честь участвовать в этой государственной программе. Мы должны были создать специальное отделение и составить реестр детей, страдающих от генетических заболеваний, физических или психических отклонений. Сначала меня ничего не насторожило. – Адель перевела дух. – Затем мы получили приказ привезти в больницу всех детей, отобранных врачебной комиссией. Их забирали из семей под предлогом диспансеризации, якобы на неделю-другую. – Ее голос дрогнул. – А потом эвтанировали.

– Теперь понятно. – Гуго раздавил окурок в пепельнице. – Берт Хоффман считал, что смерть Брауна была Божьим воздаянием за страдания тех детей, так? Что их призраки из прошлого до него дотянулись?

– Ну да. Он и предположить не мог, что эта фраза так дорого ему обойдется.

– Полагаете, Берт может быть замешан в убийстве Брауна?

– Нет.

– А в истории с подменой треугольников?

– Не знаю.

Гуго обеими руками оперся на трость и принялся смотреть на горы и озеро. В этих местах лед должен быть толстым. Огромная твердая плита, сияющая белизной в лучах солнца, теперь казалась тускло-свинцовой, чуть ли не металлической. Неизвестно еще, что там покоится на дне. Гуго вспомнил изуродованное лицо Берта, его набрякшие веки. Сыщик даже не смог посмотреть ему в глаза. Какого они цвета? Одно было ясно. Санитару пришлось работать в программе, которую он находил отвратительной и в Ирзее, и здесь. Угрызения совести заставили его пойти на маленький мятеж: подмену треугольников. А что тогда со щипцами Адель? Или она тоже ведет собственный бой с чудовищной машиной Аушвица? Боль пронзила позвоночник от копчика до шеи.

– Не хотите потанцевать? – спросила Адель.

– Что вы… – Гуго со стыдом опустил глаза на свою трость.

– Пойдемте. – Адель осторожно взяла его под руку. – Я устала говорить о смерти и убийствах. Попробуем немного развеяться. Сегодня же Рождество!

Гуго молча последовал за ней, не в силах сопротивляться. Он растерялся; эта женщина имела над ним странную власть. Они направились к центру зала, где танцевали пары и носились взбудораженные дети. Гуго взмолился, чтобы на него никто не налетел.

– Ощущаете музыку? – задорно воскликнула Адель.

Еще бы не ощущать! Каждой клеточкой своего тела. Прежде Гуго любил танцевать, но трость стала досадной помехой, напоминанием о том, что он в любой момент может упасть на глазах у всех. Выкинуть бы ее ко всем чертям, однако смелости не хватало. Ему вечно не хватало смелости.

Если бы я не был таким трусом, подумал он, я бы крикнул этим людям, что, пока они танцуют и смеются, в нескольких километрах отсюда других людей убивают, как скот на бойне. Что ребенок, ничем не хуже их детей, умрет, едва его брат испустит дух. И что доктора Брауна сграбастали наконец призраки, и ублюдок заслужил такой конец! А он, Гуго, возвращается в Берлин, и плевать ему на все!

Ничего такого он, конечно, не сделал. Промолчать куда проще.

Адель положила руки ему на плечи. Гуго почудился бешеный ритм свинга и звон хрустальных бокалов в набитом до отказа клубе. Он вздрогнул, когда в ушах зазвучал нарастающий топот банды гитлерюгенда, вламывающейся внутрь.

Один из них схватил Гуго за шиворот, когда он пытался пробиться сквозь толпу к выходу. «А ты куда?» – заорал парень и повалил его на пол. Прибежали другие. Трое, четверо, пятеро… Сосчитать было невозможно. Гуго старательно избивали. Рядом упала девушка. Он видел расширенные от ужаса глаза, молящие о помощи, о защите. О том, чтобы он сделал хоть что-нибудь.

Гуго почувствовал, что сейчас вновь окажется на полу. Пришлось вцепиться одной рукой в Адель, другой в трость. Ударная установка грохотала. В голове грянул тот самый, смертельный пистолетный выстрел, глаза Адель залились кровью, как глаза той девушки.

– Извините, – пробормотал он, резко высвободил руку и захромал к гардеробу.

Торопливо разыскав свой плащ, накинул его, сунул руку в карман, нащупывая спасительный пузырек, и вышел наружу.

– Герр Фишер!

Гуго не остановился. Поднялся по склону вдоль оград, вдохнул полной грудью холодный предвечерний воздух, медленно выдохнул, освобождаясь от болезненных воспоминаний, и устыдился. Он возненавидел Аушвиц. Это место едва не погубило его навсегда. Если он не сбежит как можно скорее, оно его засосет, раздавит. И что он доложит Небе? Что его зря сюда посылали? Что он оказался не годен для столь деликатного дела? Пятое управление мгновенно решит, что он не такой уж ценный сотрудник и никакой не лучший криминолог, а просто калека, неспособный хорошо исполнять свою работу. От него избавятся, и глазом моргнуть не успеешь. Молниеносно, как с иронией заметил его отец, рассуждая о том, как быстро нацистская Германия избавляется от слабых звеньев.