Мальчик с Антильских островов

Но на другой день картина менялась.

На другой день мазель Фанни переходила к опросу. И в такие вечера она появлялась с хлыстом в руке. Если бы мы даже не позабыли выученное накануне, угрожающий вид мазель Фанни и страх неизбежной порки все равно лишили бы нас последних остатков памяти.

Когда она меня спрашивала о раскаянье, я начинал: «Раскаянье — это деяние, которое…» — и останавливался. Я ждал ударов хлыста. Я даже жаждал их. Потому что, хлеща меня по спине, голове и плечам, мазель Фанни сама отчеканивала ответ. Мне оставалось только повторить его за ней пятьдесят раз. После этого она переходила к следующему ученику. Никто не избегал кары.

Некоторые ученики с плохой памятью уходили с уроков мазель Фанни, обливаясь кровью.

Жожо был в их числе.

Я ОСТАЮСЬ ОДИН

Вместе с мазель Фанни мы участвовали в молебствиях. По четвергам во время поста мы собирались около маленькой церкви. Туда приходили главным образом женщины, почти все с Фюзилева двора. Мама Тина никогда не пропускала службы. Она приходила в рабочей одежде, но для приличия набрасывала на плечи платок.

Молитва начиналась в шесть часов, но кюре в ней не участвовал. Службу вели старый мосье Попо́ль, мазель Фанни и мадам Леонс. Оказывается, она тоже славилась своей набожностью. Только в церкви я ее и видел теперь.

Мы, ребята, садились не на первые скамейки, как в воскресенье, а на боковые.

Начинал молитву мосье Пополь.

Он то читал по книге, не очень большой, но весьма толстой, то декламировал, полузакрыв глаза. Все слушали его, стоя на коленях, сложив на груди руки. Я воображал себе картины небесной жизни, где ангелы играют на трубах среди стад белых агнцев и процессий святых в длинных голубых, розовых и желтых одеяниях…

Потом наступала очередь мадам Леонс.

Мадам Леонс читала гнусавым, сдавленным голосом, который нас очень смешил. «Голос бешеной козы», — говорил Мишель-Пузырь. «Скорее, курицы, снесшей яйцо», — уверяла Наниза.

К тому времени становилось совсем темно. Большинство верующих, тела которых были истомлены дневной работой, начинали клевать носом.

В нас пробуждалась неудержимая смешливость; не сговариваясь, мы были готовы расхохотаться в любую минуту. Я сдерживался изо всех сил, сжимая кулаки, кусая губы.

Вдруг мадам Леонс сбивалась, а полусонная толпа продолжала гудеть. Мы не выдерживали и разражались хохотом.

После этого мы хохотали уже без всякого повода, надрывались от смеха, несмотря на боязнь наказания и страх перед святыми, которые, как уверяли взрослые, видели нас даже в темноте.

Но веселье наше длилось недолго. Мазель Фанни, не расстававшаяся с кнутом, начинала хлестать в темноте направо и налево, кому по спине, кому по лицу. Тех, кто не успевал увернуться, она вытаскивала за уши и ставила на колени перед алтарем.

Той же мазель Фанни выпадала честь заключать молебствие.

Она поспешно бормотала какие-то невнятные слова, делая упор на названиях, вроде: «Башня из слоновой кости», «Золотой дом», «Утренняя звезда», потом принималась перечислять животных и святых, главным образом святых. Она знала по имени больше святых, чем было жителей в Петибурге. Она называла имя, а черные прихожане хором взывали: «Молись за нас!», заглушая наши перешептывания.

Вернувшись как-то вечером с урока катехизиса, я застал в нашей комнате толпу соседей. Мама Тина лежала на своей лежанке в рабочем платье, с ногами, облепленными засохшей грязью. Глаза ее были закрыты. Время от времени стон срывался с ее губ.

— Нечего сказать, хороший мальчик, — упрекнула меня мазель Делис, — твоя мама вернулась домой чуть живая, а тебя нет дома…

Напрасно я объяснял, что был на уроке катехизиса: все решили, что я баловался.

Но что случилось с мамой Тиной? Ей дали выпить настойки, собирались завернуть ее в теплое одеяло и дать ей чего-нибудь горячего, чтобы она пропотела. Послали меня за ромом и свечкой.

Когда я вернулся, люди продолжали толпиться у нас с чашками, мисками, травами и листьями.

Разожгли огонь, подогрели воду, заставили меня выйти, чтобы переодеть маму Тину в чистую рубашку. Зажгли лампу.

Позднее мазель Делис принесла мне поужинать.

Когда все ушли, я подошел к маме Тине и сказал ей:

— Добрый вечер, мама.

Она тотчас же открыла глаза и спросила:

— Ты ел?

— Да, мама Тина… Ты заболела?

— Ох, сынок, — ответила она, — тело твоей мамы никуда не годится. Одни кости и усталость.

Я не знал, что ей сказать, и долго сидел на краю постели, разглядывая лицо мамы Тины, на котором не видно было никаких следов боли, а только утомление, безразличие.

Керосиновая лампа коптила на столе. Тишина и вздохи мамы Тины начали действовать на меня угнетающе. Я не знал, заснула ли она или просто впала в забытье, но, открыв вдруг глаза и увидев меня у своих ног, мама Тина сказала:

— Ты все еще здесь? Пойди вымой ноги и постели себе постель.

Но я побоялся выйти из дома и не стал мыть ноги. Я взял свою подстилку, расстелил на полу и лег бы в чем был, если бы мама Тина не окликнула меня:

— Разденься, надень ночную рубашку и не забудь помолиться…

Утром моя бабушка не встала. Пришли соседки с чашками кофе и мисками настойки.