Мальчик с Антильских островов

А сегодня ее уже там нет.

И вот надо соображать, прикидывать, мучиться, стоя на столе.

А снизу товарищи разочарованно глядят на меня.

— У моей мамы нет банки с сахаром, — говорит Жеснер. — Только по воскресеньям она покупает на два су сахара к кофе. Но если бы у нее была коробочка, она бы запрятала ее как можно дальше.

Он активно включается в поиски и кричит мне:

— Посмотри под балками: мамы очень любят прятать вещи под балками! Они воображают, что нам их оттуда не достать.

Но, ничего не обнаружив под балками, я, огорченный, слезаю со стола.

Немедленно все с энтузиазмом принимаются за поиски. Они шарят по углам, переворачивают все вверх дном во внутренней комнате. Грохот кастрюлек и сковородок приводит меня в содрогание, но я не в силах укротить энергию моих товарищей.

«Перестаньте! Уходите!» — хочется мне крикнуть.

Но я стесняюсь.

Господи! Этого я и боялся: раздается звон разбитой посуды.

Синяя с желтым миска!

Миска, из которой ест мама Тина!

— Это ты толкнул меня под руку!

— Это из-за тебя. Ты пихалась.

Романа обвиняет Поля, Поль — Жеснера.

Остальные онемели от неожиданности.

Я разражаюсь рыданиями.

— Твоя бабушка выпорет тебя? — спрашивает Романа.

— Я скажу, что вы пришли воровать! — со злостью отвечаю я.

— Не надо, — говорит Тортилла, — скажи, что это курица, обалделая курица, которая пробралась в комнату, взлетела на стол и разбила чашку, прежде чем ты успел ее выгнать.

Все соглашаются, что это самое лучшее объяснение. Но я все равно безутешен.

Мне хочется броситься на них с кулаками, выгнать их из дома мамы Тины, в котором они вели себя так непочтительно.

Однако я ничего не делаю. Постепенно я успокаиваюсь.

— Друзья, — говорю я, — я думаю, что мама Тина унесла банку с собой: она вчера грозилась сделать это.

— Тогда съедим муку с рыбой! — восклицает Тортилла.

В этот день после обеда мы не уходим с Негритянской улицы. Мы знаем, что, когда родители работают на ближнем участке, они могут вернуться раньше времени.

Мы предаемся невинным забавам — например, ловим стрекоз, которых к вечеру появляется великое множество, всех цветов и размеров. Они садятся на сухие кустики, на высохшие стебли хлопчатника, на бамбуковые палочки, служащие в огородах подпорками для иньяма и бобов.

Мне знакомы все стрекозы, порхающие вокруг: большие, красные, как смородина, или светло-коричневые с длинными прозрачными крыльями, которые удобно зажимать двумя пальцами, маленькие с короткими желтоватыми крыльями с черной полоской — очень пугливые! И, наконец, самые редкие — «иголки» — такие тоненькие и легкие, что с трудом различишь в воздухе их золотистое тельце и голубоватые трепещущие крылышки. Больших легко поймать, нужно только дождаться, пока они сядут и расправят крылья. Правда, это мне легко, потому что я умею подкрадываться к ним на цыпочках, бесшумно, не шурша сухими листьями. Я умею безошибочно определять, на каком расстоянии от них надо остановиться, протянуть руку, изогнувшись всем телом, и ухватиться двумя пальцами за крылышки отдыхающего насекомого. Я так наловчился, что умудряюсь поймать одновременно по стрекозе в каждую руку.

Как бы то ни было, новички начинают с больших. Нужна большая ловкость рук и опыт, чтобы ловить стрекоз с короткими крылышками, подвижных, чутких, готовых вспорхнуть при малейшем шуме. И все-таки это иногда удается.

Но никто — ни Жеснер, ни Романа, ни я сам — ни разу не поймал «иголку»!

Поэтому мы называем ее недотрогой. Так вот, днем мы забавляемся тем, что ловим стрекоз, носим их, зажав между пальцами, отпускаем, когда они уже не в силах летать, снова ловим, а потом отдаем изуродованные тельца на съедение муравьям.

Наконец наступает момент, когда, прискучив всем, мы не решаемся начать новую игру. Как будто удлинившиеся тени, легшие на землю, заронили грусть в наши сердца.

Тортилла покидает нас, чтобы пойти вымыть «канарейку», из которой мы вместе с ней ели рис, а Романа, разорвавшая свои лохмотья, старается связать их узелком, чтобы они с нее не свалились.

Только тогда я отдаю себе отчет, в каком беспорядке находится хижина мамы Тины.

На столе я оставил осколки разбитой миски. Я даже не успел ничего поставить на место.

На полу маниоковая мука смешалась с пылью, и, сколько я ни подметаю, не могу выковырять ее из трещин земляного пола.

У меня, конечно, не хватит смелости сказать, что курица разбила миску. Мама Тина мне не поверит. Я сам себя выдам.

Да, сегодня вечером меня ожидают большие неприятности.

Возвращаются Жеснер и Суман, сильно встревоженные.

— Нас выпорют, друзья, уж это как пить дать, — мы разорвали одежду, — говорит Жеснер.

— Утром все было так же, — возражает Тортилла, окинув взглядом лохмотья Жеснера.

— Ты что, слепая?! Сегодня утром не было этой большой дыры, и этот клок не был вырван. И с плеч не так все сваливалось.

— Ты погляди, как у меня разорвано на спине, — говорит Суман. — Это мазель[6] Романа постаралась, когда мы бежали по дороге. Она хотела обогнать меня, дернула, и вот что получилось.

А я-то!