Мальчик с Антильских островов

Поглощенный переживаниями по поводу разбитой миски, я на себя не поглядел; я не заметил дыры на рубашке от ворота до самого низа. К тому же я испачкал рубашку, когда стоял на коленях в грязи.

— Пустяки! — восклицает Тортилла. — Вот у меня платье совсем было развалилось, а я не растерялась и связала его.

И правда, количество узлов на жалком рубище моей подруги явно возросло, но даже я понимаю, что тельце бедной Тортиллы только еще больше оголилось в результате ее стараний.

Мне тоже надо что-нибудь сделать. Хотя бы застирать рубашку.

— Да она не успеет высохнуть, — объясняет мне Тортилла. — Ты будешь весь мокрый к приходу мамы.

А это еще хуже.

Дыру тоже не спрячешь.

— Как же быть?

— Э-бе! Сделай ни́ку, — советует Жеснер, — сложи вместе все пальцы одной руки…

— Не поможет.

— Я уже пробовал делать нику как-то раз, чтобы мама Тина не заметила царапины у меня на коленке, — ничего не вышло: она ее не только заметила, но еще промыла соленой водой!

— Э-бе! Да, с никой тебе не повезло, — решает Тортилла. — Можно отвести глаза твоей бабушке. Сорви пригоршню сухой травы в саванне, навяжи на ней как можно больше узлов и держи в руках за спиной. Когда бабушка вернется, ты пойдешь навстречу и, прежде чем сказать «добрый вечер», бросишь траву. Вот посмотришь, она не станет тебя пороть. Отругать, конечно, отругает, но рука у нее на тебя не поднимется. Она будет «связана».

Грозящая нам опасность снова сблизила нас.

— Твоя рубашка не так сильно разорвана, как моя куртка, — утешает меня Поль. — Завтра твоя бабушка наденет тебе другую, а эту зашьет. А мне папа сказал, что, когда я разорву эту куртку, я буду ходить совсем голый.

То, что Поль называет курткой, давно уже превратилось в рыболовную сеть, которая не защищает его ни от дождя, ни от солнца.

По-моему, он чувствовал бы себя куда лучше, если бы ходил совсем голый. Я и сам с удовольствием ходил бы голый. Меня столько раз пороли за то, что я рву одежду. Она лопается в плечах и на локтях во время игры и рвется, когда подлезаешь под забор, под колючую проволоку или продираешься через кустарник.

Если бы мы были голые!

— Я тоже хотел бы ходить голый…

— И я!

Кому не хочется ходить голым по солнцу!

— Э-бе! Давайте попросим наших родителей, чтобы с завтрашнего дня они пускали нас голыми, — увлеченно предлагает Романа.

Я ни за что не осмелюсь обратиться к маме Тине с подобной просьбой и предлагаю:

— Давайте раздеваться, как только наши родители уйдут на работу, и одеваться перед их приходом.

— Нельзя! — кричит Тортилла. — Нельзя нам ходить голыми. Мы уже большие!

ВОЗВРАЩЕНИЕ МАМЫ ТИНЫ

Настал вечер. Скоро вернутся родители. Нас накажут. В предчувствии порки наша тревога все возрастает, мы перестаем играть, болтать и веселиться. По правде говоря, у меня нет никакой веры в пучок травы, который я сжимаю в руке.

Ах! Если бы можно было стать нечувствительным к ударам палки по икрам! К ударам хворостины по спине!

Мы уже не раз думали об этом. Но придумали лишь несколько уловок для того, чтобы сократить количество ударов.

— При первом же ударе, — говорит Орели, — я начинаю кричать как зарезанная. Даже моя мама не выдерживает моего крика. Шлепнет еще разочек — плюх! — и заорет: «Хватит, замолчи ты!» Я начинаю кричать потише и вою все время, пока мама ворчит, а когда у нее злоба пройдет, я перестаю.

— А я, — говорит Романа, стуча себя в грудь, — гордая негритянка. Как бы больно ни бил меня папа, я не пикну. Мама говорит, что я вся в бабушку, у которой характер был железный.

Мимо проезжает на своем муле мосье Габриэль — эконом. Рабочий день для поденщиков закончен. Не замедлит появиться и мама Тина.

Я не пойду ее встречать. Наверное, никто из нас не пойдет встречать родителей сегодня. Мы боимся.

Мы расходимся, каждый к своему дому, и ждем.

Уже проехали верхом на мулах злые погонщики, размахивая кнутами и громко ругаясь.

Съежившись на пороге хижины, я изнываю от тоски и дурных предчувствий.

Как мрачен вечер: тропинки тонут во тьме, крыши хижин посинели, отяжелевшие листья кокосовых пальм обвисли; и длинная вереница измученных непосильной работой мужчин и женщин выползает из тьмы сахарных плантаций, как процессия духов, направляющаяся на страшный шабаш!..

Я с ужасом жду появления одного из этих духов, возвращение которого не сулит мне ничего хорошего.

— Что с тобой? Устал бегать по владениям беке? — спрашивает мама Тина.

Когда она начинает с таких вопросов, дело обычно кончается плохо.

Я сразу теряюсь и невольно роняю пучок травы на пол, забыв про советы Тортиллы.

— Эй! А что ты делал в полдень на дороге в Тренель? — продолжает мама Тина.

Я не ожидал такого вопроса и молчу.

Кто мог предположить, что ей все уже известно?

Опустив голову, я переминаюсь с ноги на ногу.

Привычным жестом мама Тина прислоняет мотыгу к стенке, ставит на землю бамбуковую корзинку.

— Ну-ка, встань передо мной, я на тебя погляжу! — говорит она мне.

Медленно, с виноватым видом я встаю, впившись в землю пальцами ног, не зная, куда девать руки.