Мальчик с Голубиной улицы

— Что я тебе сказал и что ты услышал? — говорит Давид и надвигается на немца.

— Гут! Гут! — примирительно говорит Качке. Он смотрит на кузнеца усталыми голубовато-водянистыми выцветшими глазками, покорно взваливает свой звенящий мешок на плечи и уходит.

— Чтобы я тебя больше не видел, и капут! — говорит Давид.

И снова колесом ходят кувалды.

— Вот так! Вот так! Будем ковать, сыны!

На рассвете туманного дня тихий городок проснулся от ружейной и пулеметной стрельбы, затем бабахнуло орудие и задрожали стекла — и сразу все стихло. Спустя некоторое время по улице, со стороны Курсового поля, пробежали вооруженные люди, они стучались в ворота и спрашивали:

— Нимцив нэма?

Качке исчез. На столе торчала его каска, на табурете лежал аккуратно сложенный мундир, а под кроватью стояла пара глянцево начищенных башмаков.

— Качке, Качке! — кричали вокруг. Его не было ни на чердаке, ни в погребе, ни в отхожем месте, ни в бурьяне. Похоже, что он поднялся в небо.

Взошло солнце. По Большой Житомирской шло удивительное войско. Шли солдаты, дядьки в свитках, и совсем молодые хлопцы, и бородачи в картузах, и на рукавах у них были соломенные повязки повстанцев. Все были вооружены немецкими винтовками, а у некоторых на другом плече висела еще трехлинейка или старый дробовик.

Оказалось, ночью повстанцы, вооруженные пулеметами, винтовками, дробовиками и просто косами, тихо пробрались высокими хлебами к Александрийской казарме, где хлеба подходили к самой колючей проволоке, внезапно напали на часовых и захватили немецкий гарнизон вместе с оркестром, который не успел проснуться.

Парубки, сидя на скрипящих новых седлах, с гиком гнали темно-гнедых гладких, откормленных немецких кавалерийских коней. Сивоусые дядьки в старых солдатских шапках погоняли высокие зеленые немецкие фурманки с грохочущими патронными ящиками. Они шли с топорами, вилами, цепами. Казалось, собираются на вселенскую молотьбу.

В конце улицы показались пленные немцы. Понуро шли чужеземцы в касках и без касок, многие босиком, даже и без мундиров, и если кто отходил в сторону, то конвойный в мужичьей свитке кричал: «Цурюк! Цурюк!»

И только когда все уже прошли, показался наконец наш Качке. Босого, в одних старых подштанниках, всего в пуху, его вел по улице веселый мужик с вилами.

Мимо скакали партизаны с красными лентами на картузах. А мужик, добродушно подмигивая, всем рассказывал:

— От чертяка! Залез в перину и не хочет идти! Я говорю: «Иди, иди! Гут!» А он: «Но! Но!»

И мужик добродушно подталкивал Качке.

Мальчики бежали за немцем и, обгоняя его, заглядывали в лицо и кричали:

— Ну, вифиль ур? Который час?

4. Как мы шли в графский парк

На той стороне, где под старыми вербами дремали голубые и зеленые лодки, на самом берегу прилепилась беленькая хатка.

Маленькие окошки с геранью, и кусты рябины, и кукуруза, и аист на колесе, оглядывающийся во все стороны и медленно разворачивающий свои светлые крылья, — все это отражалось, дрожало, дробилось в реке.

Тут с незапамятных времен жил лодочник Иван. Сама вода в пору разлива приходила во двор Ивана, и его баба в корыте плавала к сараю, чтобы покормить скотину.

Мы стояли у скал и, сложив руки рупором, кричали:

— Ива-а-ан! Лодку-у-у!..

Из шалаша появился лодочник Иван. Он лениво подтянул штаны и, ладонью прикрыв от солнца глаза, всматривался в наш берег.

— А гроши есть?

— Е-есть! — кричали через реку мальчики и бренчали в кармане медяками, словно Иван на том берегу мог это услышать.

— Та скольки же вас? — недоверчиво спрашивал Иван.

— Та пятеро, — отвечали мальчики.

— Утонете, — сомневался Иван.

— Не утонем, честное слово, не утонем!

— Ну, так трошки погодите, — отвечал Иван. Он ушел в свой шалаш и пропал.

У берега гуси, как белая пена, и на деревьях очень много ворон, которые кричали на гусей и что-то требовали от них. А гуси — белые, гордые — не обращали на них никакого внимания и уплывали на середину реки.

— Ива-а-ан! — снова кричали мальчики. И слушали, как глохнет за рекой эхо.

Наконец Иван вышел из шалаша с веслом на плече, сел в лодку и пересек реку.

У него было дубленое, коричневое от загара, изрезанное глубокими жесткими морщинами лицо, лицо лодочников, лесников, сторожей баштанов, людей, живущих все время под солнцем и звездами, под дождями и на ветру. Посасывая маленькую черную глиняную трубочку, он недоверчиво оглядывал мальчиков.

— Утопнете, — сказал он.

— Не утопнем, вот увидишь, Иван, не утопнем!

И, дрожа от нетерпения, все полезли в лодку.

Говорили, Иван когда-то плавал матросом на мятежном корабле, а потом бежал и объездил весь мир, был и на Ямайке и на Огненной Земле. Но сам он никогда об этом не рассказывал — или не помнил, или боялся, что не поверят.

— Иван, расскажи про Ямайку, расскажи про Индийский океан, — просили мальчики.

— Да что там рассказывать, — отвечал Иван, попыхивая матросской люлькой и глядя на облака, словно и Ямайка, и океаны, и пустыни — все это ничто по сравнению вот с этим родным украинским небом.

— Иван, ты пересек все меридианы? — спросил Котя.

— Приходилось, — отвечал Иван.

— А пальмы ты видел?

— Та видел.