Мальчик с Голубиной улицы

Идти было тяжело, карманы оттягивало, и постепенно мальчики выбрасывали желуди в траву. И если впоследствии там выросла дубовая аллея — это мы ее посадили тогда, в тот удивительный год свободы.

Где-то совсем близко таинственно рокотал ручей. Из-под камня выскочила жаба, большая, тяжелая, медная, и, усевшись, немигающе уставилась на нас тусклыми глазами.

Микитка кинул в нее камень. Жаба подпрыгнула, но продолжала выпученно, сердито следить за нами: «Явились и еще швыряются».

Длинные тени легли от деревьев на землю, и лишь освещенные солнцем вершины сосен горящими свечами стояли над миром в торжественной тишине вечера.

Издалека донесся удар колокола — сперва слабый, нежный, как отзвук чего-то более могучего, потом, набирая силы, другой, третий, и торжественные звуки, расходясь кругами, завладели всем миром покоя. Теперь гудел уже сам воздух.

И вдруг мы поняли, что заблудились.

Это был дремучий, затянутый паутиной мохнатый лес. Засохшие карликовые деревья, как пыльные старички в капюшонах, присев, кряхтели вокруг, и со всех сторон что-то глазело, шипело. А когда поднялся ветер, то вместе с сухими листьями вниз стали падать паучки.

И эта заброшенность, эта первобытная, первозданная лесная тишина и возможность появления медведя — все было жутко, и мы закричали:

— Ау! Ау!

— Ау-у!.. — откликнулась чащоба, и лес сделал шаг нам навстречу и жутко сомкнулся вокруг.

А мы шли и не переставая кричали:

— Ау! Ау!

Темный лес раздавался и снова смыкался.

Теперь мы шли за Булькой, который каким-то чудом отыскал тропу и бежал впереди, принюхиваясь к следам, и повизгивал: «За мной! Все в порядке!»

В лесу стало темнеть.

В сумеречном свете на фоне неба четко вырисовывался великан в шляпе. Он стоял, не шевелясь, упираясь головой в звезды, и, расставив руки, ждал нас.

Булька с неистовством залаял.

— Кто идет? — отчаянно храбро крикнул Микитка.

Человек молчал.

Мальчики остановились.

— Смотри, смотри! Шевелится…

Действительно, там, в неясном сумраке, что-то шевелилось и, кажется, перебегало с места на место.

Мальчики, затаив дыхание, вглядывались и вслушивались в ровный, нарастающий, а затем снова утихающий шум.

— Я говорил, говорил! — зашептал Котя.

— Ни гу-гу! — прикрикнул Микитка.

— Да, завел, а теперь — ни гу-гу!

Котя всхлипнул, кулаком размазывая по грязному лицу слезы, и вдруг сказал:

— Ой боже ж мой!

— Задушу! — Микитка показал сжатые кулаки.

Котя зажмурил глаза и притих.

— Ну, я пошел, — сказал Микитка, однако не двигаясь с места и вслушиваясь.

— Сейчас как возьмет, как ахнет, вот увидишь! — снова заныл Котя.

Взошла луна и осветила чучело с широко расставленными руками, в старом цилиндре.

— Ура! — громче всех закричал Котя. И пошел, топая своими походными башмаками, и первый появился на бахче, сияя персиковыми щеками. — А ну, где здесь кавуны, где здесь дыни?

Под чучелом дремал с холодным ружьем сивый дед в старой солдатской бескозырке с красным околышем. А вокруг, на сухой песчаной почве, среди желтеющей ботвы, словно привязанные веревками, спали нежно-лимонные дыньки и грубо-зеленые, полосатые киевские кавуны.

— Дед, почем кавуны? — весело крикнул Микитка.

Дед приоткрыл глаза, медленно возвращаясь из своего какого-то очень далекого мира.

— Эй, хлопчики, чи заблудились?

— Заблудились, дедушка, — признался Микитка, утирая нос рукавом.

И вслед за ним все утерли нос рукавом и всхлипнули.

Дед вытащил из свитки глиняную люльку, трут и кремень и, одновременно высекая огонь и прижимая толстым каменным пальцем табак в люльке, стал пыхтя ее раскуривать.

Мальчики стояли и смотрели на это колдовство.

— А куда вы, к примеру, путь держите, хлопчики? — спросил дед.

— Мы ищем гору рафинадного сахара, — гордо сообщил Котя.

— Ищите, детки, ищите.

— А куда, в какую сторону идти?

— Так то все равно, на все четыре стороны можно идти.

— А далеко?

— Далеко, детки, далеко. — Он изучающе поглядел на нас. — Идите, детки, идите, может, когда и дойдете.

Он запыхтел люлькой и закашлялся. А может, это он так смеялся?

5. Филька синий жупан

Котя все ждал появления краснокожих индейцев с перьями на голове и окровавленными кинжалами в зубах. Но, не описанные ни в одной Котиной книжке, из ночи скакали всадники в стоячих шапках с голубыми хвостами.

На улицах, на базарах появились люди в синих жупанах и с оселедцем на бритом черепе, с пышными висячими усами, пили мед и горилку, и повсюду катилось запорожское: «Эге-ге!..», но вдруг с их языка срывалось немецкое слово — «файн» или «гут».

Однажды у ворот так свистнули, что, кажется, они сами по себе раскрылись, и во двор влетел на коне свистящий казачонок в высокой шапке с голубым хвостом и широчайших шароварах, заполнивших сразу весь двор.

— Гий, гий на тебя! — кричал он кому-то, вертясь на коне. — Черт твою маму парив!

В летящем голубом хвосте, в больших, зачем-то нашитых на жупан бронзовых пуговицах, каждая из которых была как маленькое солнце, в чубе, в перламутровых глазках и в будущих усах под носом была какая-то неудержимая жажда разбоя. От казачонка несло махоркой, сеном, самогоном.