Мальчик с голубыми глазами

«Синестезия, — пишет доктор Пикок в своей работе „Аспекты модульности“, — это редкое состояние, когда два — а иногда и больше — из пяти „нормальных“ чувств переплетаются и как бы сливаются воедино. На мой взгляд, подобное явление напрямую относится к концепции модульности, согласно которой каждая из сенсорных систем имеет в мозге соответствующее поле действия, или модуль. Пока эти модули взаимодействуют нормально (пример: использование зрения для определения направления), человеческое восприятие не регистрирует того, что один модуль как бы стимулирует активность другого. Тогда как при синестезии именно это и происходит.

То есть, если коротко, синестет способен испытывать любое (или все) из таких сочетанных форм восприятия: форма как вкус, прикосновение как запах, звук (или вкус) как цвет».

Для Эмили подобное явление было новым, даже если Фезер и Кэтрин уже знали о его существовании. Но главную идею девочка уловила — в конце концов, она довольно много слышала о мальчике Икс и его уникальном даре, — и все это оказалось не так уж далеко от тех словесных ассоциаций во время уроков рисования и лепки, а также занятий цветовой терапией, которым ее мать уделяла столько внимания. В свои пять с половиной лет Эмили очень хотелось всем угодить, но еще больше ей нравилось исполнять важную роль.

Распорядок был простым. По утрам Эмили шла к доктору Пикоку и занималась с ним музыкой и другими предметами, днем играла на фортепиано, слушала пластинки и записи, рисовала. Вот и все ее обязанности. И поскольку ей позволялось слушать музыку, которую она затем воплощала в словах или рисунках, все это казалось ей совсем нетрудным. Иногда доктор Пикок задавал ей вопросы и обязательно фиксировал все ответы.

— Эмили, послушай. Что ты сейчас видишь?

Из старого дребезжащего пианино извлекалась одна-единственная нота. Нота соль, имевшая цвет очень темного индиго, почти черный. Затем следовало простое трезвучие, далее аккорд соль минор с седьмой ступенью в басу, который рассыпался ласковыми, бархатистыми, фиолетовыми лучами света.

Доктор записывал в свой большой блокнот.

— Очень хорошо, Эмили. Умница.

Затем следовала серия негромких аккордов: до-диез минор, уменьшенное трезвучие от ре, ми-бемоль минор. И Эмили называла цвета, помеченные с помощью шрифта Брайля на коробке с красками.

Ей казалось, что она играет на каком-то инструменте — руки опущены на маленькие разноцветные клавиши, а доктор Пикок записывает ноты в свой потрепанный блокнот. После занятий они всегда пили чай у камина вместе с терьером доктора Пикока, который почему-то назывался терьером Джека Рассела. Это был Пэтч Второй, сменивший Пэтча Первого, похороненного в розарии доктора. Песик, сопя, просяще скулил на каждое печенье и лизал Эмили руки, а та весело смеялась, слушая, как доктор разговаривает со своим псом, словно с каким-то пожилым ученым. И от этого Эмили становилось еще смешнее. Вскоре пес и вовсе стал непременным участником их занятий.

— Пэтч хотел бы узнать, — обращался доктор к Эмили, и его певучий голос звучал как фагот, — не угодно ли мисс Уайт прослушать мою коллекцию записанных звуков?

Эмили радостно хихикала.

— Вы имеете в виду, доктор, вместе с вами послушать пластинки?

— Мой мохнатый коллега будет вам за это весьма признателен.

И Пэтч тут же подавал реплику — громко гавкал.

Эмили снова смеялась и, конечно, тут же давала согласие.

В течение более чем двух с половиной лет доктор Пикок все более активно участвовал в жизни их семьи. Кэтрин была безумно счастлива. Эмили оказалась способной ученицей и с удовольствием по три-четыре часа каждый день проводила за фортепиано. Неожиданно в их жизни появилась общая цель, столь им необходимая. Сомневаюсь, что Патрик Уайт сумел бы теперь остановить все это, даже если бы очень захотел; в конце концов, у него самого тоже появилась определенная цель. Ему тоже необходимо было верить.

Эмили никогда не задавалась вопросом, почему доктор Пикок столь щедр и великодушен. Он представлялся ей просто очень добрым и довольно смешным человеком, который любит изъясняться длинными и весьма напыщенными фразами и который никогда не приходит к ним в гости без подарка — цветов, вина или книги. Когда Эмили исполнилось шесть лет, он презентовал ей новое фортепиано взамен того старого, разбитого, на котором она до сих пор училась; в течение года она получала и другие подарки: билеты на концерты, пастели и краски, мольберты и холсты, сладости и игрушки.

А еще в ее жизни была музыка. Всегда музыка. Даже теперь вспоминать об этом больнее всего. Больно думать о времени, когда Эмили могла играть столько, сколько пожелает, когда ежедневно звучали победоносные фанфары, когда Моцарт, Малер, Шопен и даже Берлиоз выстраивались в ряд, точно искатели ее милости, и каждый надеялся, что она выберет именно его, а может, и отвергнет, повинуясь капризу…

— А теперь, Эмили, приступим к музыке. И ты расскажешь мне, что слышала.