Мальчик с короной

— Что делают, что делают… Чего вам не хватает? Что еще нужно сукиным детям? Дворцы каждому строить при рождении?! Зажрались, заучились, заотдыхались… С мостов бросаться начали, понимаешь… Жизнь им не дорога! Надоело ей, мокрохвостке! Мы за эту жизнь четыре года зубами грызлись, фашистам кадыки откусывали, а вы тину губами жрать?! На дно захотелось?! Много и без вас там лежит братишек — каждый за троих жить хотел, а ему и одной-то, не спросясь, не дали…

Кончинский обнимают Юру.

— Успокойся, браток, может, я недоглядел чего… Может, она случайно упала — посмотреть хотела на реку и кувырнулась… Что ты? Девка хорошая! Ее счастье, что на судовой ход бросилась, дура, а чуть левее — то амба! Там на дне строительный мусор… балки, рельсы… в лепешку бы…

Тихонько открывается дверь медпункта. Нина Ивановна пальцем подзывает Юру.

— Бедная девочка… Я ей укол сделала… Ей непременно горячего нужно… чай поставьте… Она как вошла, так к баранчику нашему, к бебешке кинулась — и ну целовать его… Плачет и смеется… Я, говорит, никогда еще не видела барашков… Чудная, право, но в полном рассудке — бесспорно… Шок у нее… Постепенно пройдет.

— А вы спросили, как она в воде оказалась? Может, спихнул кто?

— Нет, Юрочка, как можно сейчас… Пусть успокоится немного… Шутка ли, человек у смерти в гостях побывал… Какие сейчас расспросы?..

— Не дай бог Баранчук заглянет…

— Нет уж, Юрочка, вы постарайтесь никого на станцию не пускать… А вот Ирочка может пройти — ее помощь потребуется… Вы подождите, теперь без вас обойдемся…

Мужчины топчутся у двери медпункта. Молча курят, тревожно переглядываются, будто за дверью идет очень сложная, ответственная операция.

Мишка приносит закипевший чайник, Юра заваривает, художник тихонько стучит в дверь кабинета: «Чаек готов…»

Кончинский убегает за шкаф: «Вроде повидло где-то завалялось…»

Из медпункта выходят Нина Ивановна, Иришка и девушка в шлепанцах и халате. В руках девушка несет барашка. Все садятся на диван наливают большие кружки с чаем. Девушку усаживают на лучшее место — в кресло, накладывают полное блюдечко варенья. Девушка робко поглядывает на огромного Юру и крепко прижимает к себе барашка. Она совсем еще подросток.

Некоторое время все молча пьют чай. Водолаз Юра буднично, словно ничего особенного и не случилось, спрашивает:

— Тебя звать-то как, крестница? Сама-то откуда? Давай знакомиться. Я вот водолазом здесь служу, а зовут меня Юрий Иванович, или просто Юра — так меня друзья называют. Ты такая светленькая, что тебя, наверное, Светиком кличут, да?

Девушка чуть заметно улыбается.

— Людмила…

— Ну вот и хорошо. Людмила — имя редкое… Знаешь, как расшифровывается? Людмила… Это значит — людям мила! Бот какое хорошее имя! У нас в дивизионе старлей был, Петров, так звали его, между прочим, Лагшмивар… Думаешь, индиец? Нет, имечко его просто раскрывалось: Лагерь Шмидта в Арктике…

Без всякого перехода спрашивает:

— Ты чего это, Людок, в воду-то сиганула? Чего молчишь-то? Ты, Людмила, не стесняйся — чего тебе нас стесняться? Мы народ обыкновенный, русский, не съедим тебя и никому не выдадим… Оно ведь как? Сразу на душе легче станет…

Нина Ивановна машет на Юру руками.

— Ну чего вы, Юрочка, к девоньке пристали? Ты, Людочка, милая, пей чаек и хочешь молчи, хочешь говори… Я вот тоже один раз слова не могла вымолвить… Наши тогда Днепр форсировали — я молоденькая была, как ты… хорошенькая тоже… Бегу по переправе… а немец как даст из «ванюши» — у них миномет такой был шестиствольный, специальный… И мы все с понтона в воду… Меня усатый такой дядька спас… На моржа был похож из зоопарка… Фыркал все, фыркал — а глаза, как сейчас помню, красные от злости… Он меня вытащил — так, поверь, целый день молчала! Меня военврач спрашивает, а я молчу и молчу, как глупенькая…

Неожиданно встревает Кончинский.

— Правда! Чего в молчанку-то играть? Тут все свои, Людок! Ты только скажи, кто тебя обидел — я сам им займусь… Он у меня в парк больше не войдет, а войдет, так не выйдет! Вынесут его вперед ногами, точно! Меня если кто обидит — все! Суши весла! Хоть через год, хоть через два, а я до него все равно доберусь… Ты не смотри, что Кончинский такой… Я жилистый… Ты скажи только, кто — я ему все шпангоуты вырву… И Мишка мне поможет если что… Ты приезжая, что ли? Чего молчишь-то?

Людмила опускает голову и тоненьким, едва слышным голоском говорит:

— Простите меня, пожалуйста, я больше никогда-никогда не буду. Папе только ничего не говорите… Я по конкурсу не прошла. В иняз провалилась… Нам сказку русскую дали перевести, а я забыла, как по-английски «косоворотка»… Мне тройку поставили… А ведь у меня папа — учитель английского, он этого не перенесет… Он мне сказал, что застрелится из двустволки, если я не поступлю в иняз… Что это будет позор для всей нашей спецшколы и методы преподавания… Что его из-за меня отправят на пенсию, и он этого не перенесет… А я провалилась…

Все с удивлением и жалостью смотрят на Люду.

— Как, неужели из-за этого?

Люда еще тише:

— Нет… не только… Я больше не буду… простите.