Мальчики

И усмехнулся с подушки, глядя на обескураженного Цезаря:

– Что, думаешь: спятил твой друг перед тем, как коньки откинуть?

– Перестань…

– Да именно то и думаешь. И ошибаешься… Лидусь, – позвал хрипло.

Девочка подняла голову от своих трудов, вскочила и подошла к отцу с нежно-вопросительным лицом. Была она высоконькая, лёгкая, голенастая, вся в крупке веснушек.

– Это мой старинный друг, Лидуся… Ему помощь понадобится. И ты, чего он просит, сделаешь. Рудник брошенный помнишь, наше серебряное царство? – Она кивнула. – Вот и думайте, как там всё лучше устроить.

– Поняла, папа. Тебе киселя дать?

– Ну, дай чуток. Есть совсем не хочется…

Девочка вышла из комнаты, а Гена откинулся на подушку и полушёпотом проговорил:

– Не дрейфь. Гузар на гузар! Это – самый надёжный человек на свете.

* * *

Наконец Цезарь повернулся и побрёл прочь.

Плакать он не мог, занемел на ветру, даже слёзы в носоглотке замёрзли. Выжженная где-то в желудке воронка горя с каждым шагом подкатывала к горлу, он поминутно сглатывал и судорожно, резко втягивал воздух.

Его сознание отмечало отдельные картины: весёлый красный трамвай на Зомбковской – видно, из первых пущенных, потому как прохожие останавливались, как громом поражённые, и бежали рядом, что-то радостно вслед крича; пустынная Варецкая площадь, до войны – украшение варшавского центра, с вознесённым над ней страшным скелетом «Прудентиаля», самого высокого здания Варшавы. Здесь всё было изрыто взрывами, в воронках от бомб застоялась гнилая вода, и весенний воздух трещал лягушачьими воплями…

Шайки мародёров там и тут прочёсывали подвалы разрушенных домов. (Они и спустя годы будут шарить по подвалам в поисках «еврейского золота».)

Дважды Цезаря заносило в те же лабиринты изуродованных улиц гетто, пока он не понял, что кружит и кружит, как оглушённая рыба, в окрестностях своего исчезнувшего дома. Вначале его сверлила безумная мысль: остаться тут на ночь, раздобыть где-нибудь лопату или кирку и попытать счастья, раскапывая и разбирая завалы, – вдруг откопает хоть что-то из погибшей коллекции? Но так и не смог точно определить, где именно был вход в дом, в отцовскую мастерскую.

* * *

На пересечении двух улиц, в расчищенном от обломков квадрате взорванного дома, работал уличный парикмахер. Он неплохо обустроился под козырьком, образованным треугольной плитой бывшей террасы, выступавшей из остова обгорелого здания. Вся парикмахерская представляла собой два принесённых табурета: на одном лежали ножницы, мыло, бритва и помазок, стояли тазик и кувшин с водой. На другом табурете сидел мальчик лет десяти, по шею обвязанный белой простынёй. Послушно склонял голову под руками высокого тощего парикмахера, сосредоточенно подбривавшего ему висок. Рядом ожидал своей очереди пацан лет пяти, в коротких штанишках на перекрещенных шлейках, – наверное, младший брат клиента. Все были очень серьёзны, каждый поглощён своим делом, особенно наблюдатель в коротких штанишках. Эта сцена почему-то задержала Цезаря. Остановившись поодаль, он отрешённо смотрел, как мерно и точно водит бритвой по затылку мальчика уверенная рука мастера.

– Млоды пане желает побриться? – спросил тот, не оборачиваясь.

– Возможно… – отозвался Цезарь.

– Млоды пане здешний?

– Уже нет…

Мастер поднял голову, держа на весу руку с бритвой, молча вгляделся в незнакомое лицо молодого человека тёмными ввалившимися глазами.

– Все мы уже нездешние, – пробормотал и вернулся к малолетнему клиенту, продолжая свою работу. – Все мы – тени прошлой жизни. Где проживала семья пана?

– На Рынко́вой.

Тот кивнул, ополаскивая бритву в тазике.

– У нас был салон неподалёку, – проговорил, – на Сенной. Роскошный, шесть кресел… Всё солидные клиенты, эти, знаете, «христиане в первом поколении»: адвокаты, врачи, чиновники – все, кто считал себя поляком и говорил только на польском и ни словечка на идиш, упаси боже. Как вспомню их костюмы, галстуки, трости с серебряным набалдашником, дамские шляпки-сумочки-перчатки… – Он бесстрастно, спокойной рукой обривал голову мальчика. – Но и они все, скажу вам, млодзеньче, уже не стригутся и не бреются.