Мальчики

– Куда мне это колечко! На хер надеть? У меня жена померла месяц как, дочерей нету, сыновья на фронте, – ответил тот не оборачиваясь.

– Это ценная вещь прошлого века, тут проба, крупный камень редкой чистоты. Кончится война, продадите дорого…

– Когда она кончится, эта война, – со злостью отозвался парикмахер, – и чем она кончится? – бросил в зеркало взгляд на военного, пригнувшего голову под бритвой, и будто подавился словами: – Ладно, давай своё колечко, где наша не пропадала…

«Где наша не пропадала…» Ицик потом часто вспоминал того пристанционного парикмахера и гадал: какое было у него лицо, если он выжил, конечно, если выжил и после войны наведался в город, в солидную скупку; если попал с колечком не к полному жулику… Интересно, какое было у него лицо, когда этот спец и не-жулик назвал цену колечка, отданного за четыре обритые головы лучшего варшавского часовщика и его вшивого семейства?

* * *

Из Краснодара, отмахав полторы тысячи километров, они дотащились до Лабинска, где отец надеялся перезимовать. Бритые, обносившиеся, грязные, они жаждали только приклонить где-то головы хоть на пару недель, хоть на месяц…

Им удалось отхватить уголок в довольно обустроенном кирпичном сарае при действующей школе, уплатив старухе-завхозихе какие-то немеряные деньги. Зато она им выдала алюминиевый таз, в котором все по очереди помылись, два тюфяка из спортивного зала и самое ценное: печку-буржуйку на скорые холода. Как там было хорошо! Как грела, хотя и дымила, печка! Отец её прочистил и отрегулировал, как всегда, попутно объясняя Ицику все свои действия, исходя из каких-то законов физики или механики. Он никогда не упускал случая втиснуть в сына ещё хотя бы щепотку знания – неважно, из какой области. А Ицик, если удавалось осесть где-то хотя бы дня на два, не упускал случая достать из котомки свои каретные часики и завести их…

Ах, весёлые часики, чьи колёса и пружины видны сквозь стеклянную фасадную панель и так дружно щёлкают и тикают, завораживая взгляд, – в них и календарь, и колокольчики, и овальное застеклённое окошко в верхней грани корпуса, и застеклённая дверца сзади, чтобы заводить их специальным ключом, регулируя точность хода. Ицик уже не представлял себе ни почтовый дилижанс, ни схватку с разбойниками, ни бегство, ни погоню. Его нынешняя жизнь предоставила ему всё это в ошеломляющем изобилии, лопай – не хочу.

Вот бы просто сидеть и греться возле печки до весны, под деликатную воркотню каретных часиков.

Да где там!

Спустя четыре дня на рассвете их разбудило далёкое уханье немецкой артиллерии. Зельда растолкала детей, натянула на сонную Златку пальтишко, и они – пропали деньги, остались у завхозихи, да кто о них вспоминает под гул и грохот снарядов! – привычно заторопились к вокзалу. И пустились дальше на восток, с толпой оборванцев…

На одной из станций повезло втиснуться в вагон, настоящий плацкартный – оттуда выносили двух умерших стариков, и Зельда со Златкой умудрились ввинтиться мимо носилок, санитаров, под проклятья прочих желающих, и даже заняли нижнюю полку, на которой осели всей семьёй, уложив Златку поперёк коленей. Счастливые и оттого великодушные, они даже пустили присесть на краешек одного мужчину – тот оказался поляком, представился инженером из Луцка. Изысканно, даже велеречиво изъяснялся по-польски. Культурный человек… Достал из фибрового чемодана бутылку водки (ах, какой чемодан у него был: с металлическими уголками, с тремя замками, средний замок с накидной фиксирующей защёлкой!) и предложил угоститься. Абрахам выпил две стопки на пустой желудок, Зельда, совершенно не пьющая даже на семейных торжествах, из вежливости тоже опрокинула стопку…

И как это он их уговорил – сокрушалась потом Зельда, – и как это они заснули оба посреди ясного дня – необъяснимо! Хотя объяснить это можно: с вечным-то недосыпом, с уснувшими на коленях детьми, в компании явно порядочного своего человека, говорящего на родном языке…