Мальчики [авторский сборник]

Матрос бросил вёсла, прыгнул на нос лодки, поднял руки. Мы пронеслись мимо остановившегося колеса парохода. Оно было огромное, выше матроса в три раза, и с его красных плиц[10] лилась и капала вода, забрызгав меня и маму. На нас пахнуло горячим, душным запахом машинного масла, нефти, потом вдруг — вкусных щей. Над нами, в узенькой ярко-красной дверке, показался повар и вытер полотенцем пот с лица. Опять пролетели мимо круглые светлые огни, и мы обрушились в темноту и остановились.

Матрос держался обеими руками за нижнюю ступеньку железного трапа, почти повиснув на нём, и кричал, задрав голову:

— Есть пассажиры! Принимаешь?

— Сколько? — прокричали с кормы парохода. — Давай скорей!

Пароход немного сработал колёсами, чтобы не уносило течение. Лодка начала нырять на волнах, матрос то подтягивался на трапе, то опускался, выпрямляя руки.

— Ну, полезай, живо! — скомандовал он нам.

Он подсадил одной рукой сначала Колю, потом меня, и, когда я схватился изо всей силы за трап, он шутя хлопнул меня сзади широкой ладонью и прикрикнул:

— Эх, вы, сазаны!

Забравшись на корму, я обернулся и глянул вниз. Матрос очень бережно подсаживал маму, и усатое лицо его, чуть видное глубоко в темноте, показалось мне очень добрым.

Быстро спустились по трапу пассажиры, для которых вызывалась лодка, и пароход пошёл полным ходом. Я насилу отыскал позади, в чёрной ночи, крошечный жёлтый огонёк, скоро исчезнувший бесследно: это поплыла к далёкому берегу лодка. И я подумал, что нигде не было бы страшно с усатым матросом.

Мама нашла удобное место недалеко от машины, чтобы было теплее. Когда мы с Колей устроились, я спросил у него шёпотом:

— Знаешь, кто, наверно, про нас всё рассказал?

— Санька Широкий Нос, — шепнул Коля.

— Давай ему ничего не скажем про чехонь!

— А про сазанов?

— А про сазанов скажем, что мы их съели.

— Ага, — согласился Коля.

Всё было ясно. Я почувствовал, что мама положила мне на плечо руку и что тёплым, шумным, как машина, приливом меня понёс куда-то сон.

Вася

Это было, когда немец наступал на Москву.

Вася запомнил сумерки, такие синие-синие, с одним розовым стеклом — это то стекло, которое почему-то не замерзает в избе, — а другие были покрыты ёлочками, звёздами, папоротниками и синели с каждой минутой больше и больше. Он возился с котёнком, всё хотел положить его на спину, а котёнок норовил перевернуться, смешной, однобокий: на одном боку рыжая шерсть его склеилась от смолы — он лазил в подпол и вымазался в смоле, ещё когда было тепло.

В это время пришла мать и — прямо к сундучку.

— Ты оставайся с Васяткой, — сказала она бабушке, — а я уйду.

Бабушка начала плакать, а мать молча вынула из сундука бельё да красное платье, взяла целый каравай хлеба, затянула всё в узел и пошла к двери. С порога вдруг обернулась, прижала Васю к себе так, что ссадила ему кожу на носу об новую овчину полушубка и он вскрикнул:

— Больно, мам!

— Васютка, Васютка… — сказала она и опять пошла из избы.

— Ты бы взяла его с собой! — всхлипнула бабушка.

— Куда его, он замёрзнет, — ответила мать и захлопнула за собой дверь.

Бабушка велела Васе лезть на печку и, пока темнело, прибирала в сундучке, а потом тоже забралась на печку.

— Не спишь? — спросила она.

Вася не спал, и она сказала:

— Когда они придут, ты только знай помалкивай.

— Кто придёт? — спросил Вася.

— Немцы. Будут тебя спрашивать, а ты вот так вот разводи ручками — стало быть, что ты ничего не знаешь.

— Про что будут спрашивать?

— Всё равно про что. Ты только разводи ручками. Вот так вот. А спросят, сколько тебе лет, скажи — восемь.

— Мне десять.

— А ты скажи — восемь. Всё лучше немного помене.

— А про себя ты сколько скажешь?

— Сколько мне-то? Про меня, чай, лучше сказать поболе…

Вася услышал, как котёнок бросился за мышью, и, полежав, сказал:

— Упустил!

— Пымает, — отозвалась бабушка. — Ты спи.

Тогда уже в полной темноте Вася шепнул бабушке:

— Я знаю, куда мамка ушла: воевать с немцами.

— Ну и помалкивай! — рассердилась бабушка. — Я что тебе сказала?

И Вася тоже рассердился на бабушку, поворочался к уснул.

А на рассвете он услышал мужские голоса, которые тарабарили непонятно и смеялись. Вася высунул голову из-за печки и увидел трёх немцев. Они разделись, составили ружья в угол, выложили на стол всякую всячину из сумок, а один из них, черноволосый и черноглазый, с густыми усами, намыливал щёки белой пеной, обмакивая мазилку в Васину чашку с голубым ободочком.

Бабушка уже затопила печь. Один солдат ушёл и долго не возвращался, а вернувшись, принёс рябенькую курицу с перерезанным горлом, поднял её над своей головой, и оба других солдата опять затарабарили и засмеялись. Черноусый посадил бабушку на лавку, велел щипать курицу. Вася сразу признал молодку — такие рябенькие, вроде цесарок, выводились у соседей.

Пока бабушка её щипала, немцы вынули из ящика трубу, похожую на козьи рога, только потолще и с тупыми концами, приладили её на подпорку против того стекла, которое не замерзало, и стали поочерёдно глядеть в стёклышки под трубой.

Чёрный, отойдя от трубы, подошёл к печке и увидел Васю.

— Н-на-на! — воскликнул он, прищёлкнув языком.