Мальчишки

Когда вышли, я помню, было тихо, так тихо, что слышалось, как в доме соседей били часы, будто отмечая каждый шаг. Раз… два… И звезды висели над головой, дымные и холодные. Я нес сетку, важный и особенный.

Мать с отцом ушли вперед. Я вышагивал сзади и, когда уверился, что они обо мне забыли совсем, звякнул чайником о камень. Получилось громко — даже улица вздрогнула.

В вокзал я въехал верхом на отцовских плечах. Жарко горел свет. Кругом сновали люди. А поодаль, где свет спадал, стоял длинный серый эшелон.

— Пришли, — потерянно сказал отец.

Он поставил меня на перрон, и я стал крошечным в этом взрослом военном мире. Мне стало страшно. Я обхватил отцовскую ногу и заплакал.

— Ну, чего ты… Что ты, Родион? — Колючая щека поскреблась о мой лоб. — Я приеду. Мы настроим кораблей и поплывем к солнцу. Отколем от него кусок и привезем в дом и подарим маме. Ладно?

— Ладно… — согласился я.

Я смотрел на него снизу. Он мял в руках пилотку и двигал бровями.

— Ты маму беречь будешь. Ты ведь мужчина, а мужчина не плачет.

Я покраснел от удовольствия.

Нас толкали. Я ухватил отца за руку и думал, что вот стоит мне захотеть и цепко держать его за пальцы, и он никуда не уйдет, а будет с нами. Всегда. Но отец сказал:

— А теперь попрощаемся, и идите домой.

Мама молчала. Вокзал гудел, надрывался во все, точно железное, горло, и ночь в этом шуме была громадной и грозной.

Столб света поднимался вверх, где в дымном небе, словно в большом потухшем костре, как угольки, рассыпались звезды.

Я мужественно сжал губы, когда услышал, как всхлипнула, а потом зашлась быстрым плачем мама и ослабевшая повисла на отце. «Я мужчина», — повторял за меня внутренний голос. Но годы взяли верх, и я заревел, уже громко, не стыдясь слез.

Отец вскинул меня на руки, больно стиснул и выдохнул:

— Я вернусь, Родька. Я вернусь. Ждите.

Он отошел, вернулся, потер кулаком глаз, сказал:

— Идите…

И мы пошли. Оглянулись. Отец стоял, опустив скатанную шинель на почерневший мешок. За его спиной гудел вокзал, а в ногах на свету горела никелированная шейка чайника.

СКАЗОЧНИК

Павел Петрович выходил в сад, садился на скамеечку и закуривал. Большая трубка покачивалась в его зубах.

— Пава, и когда ты кончишь торчать на солнце, — кричала из окна его жена, вскидывая брови. — Пава… Пропасть дела. Ну куда ты глядишь! И чего особенного в этом небе…

Павел Петрович возвращался к окну и мягко произносил:

— Ты меня никогда не понимала. Половики я вытряхну. А солнце, оно особенное, золотко. Его видеть надо уметь. Вы меня никто не понимаете. Вот этот усатый майор тоже. Я ему говорю: «Воевать мне надо», руки ему показываю, гляди, мол, сильные, а он: «Войне нужны крепкие нервы, а ты, Петрович, слабоват». Чего теперь делать? Сказки сочинять да на солнце глядеть.

По карнизу легко двигалась кошка, мурлыча от зноя. Я видел, как она поднимала мордочку, раздувая ноздри. Она была голодна. Остановившись около Павла Петровича, она потерлась о его шляпу. Она ждала хлеба.

Павел Петрович частенько подзывал меня к себе и начинал рассказывать сказки, длинные и неинтересные.

Он писал их по ночам, чутко вслушиваясь в мышиные шорохи. Я не понимал, почему он пишет о кошках и мышах, о травинках, которые по ночам собираются под его окнами и звенят каплями дождя, будто переговариваясь.

Мне думалось, что если сказка — так обязательно ведьма или баба-яга. Чтоб в груди было тесно от страха.

Однажды он сочинил сказку о воробье, который хотел крыльями разбросать муравейник. Мне было жалко воробья. Я спросил Павла Петровича:

— Он глупый, воробей, да?

— Невероятно. Невероятно, — улыбнулся сказочник.

Я говорил ему, что тоже хочу воевать и только никому не признаюсь — смеяться будут. Павел Петрович не смеялся, качал головой и грустнел.

— Нас с тобой не понимают. Мы сильные. Я об этом сказку напишу. Им стыдно будет.

Он часто забывал, что рядом сижу я и смотрю ему в рот, и разговаривал со мной по-взрослому, серьезно. Эти минуты я очень любил. Павел Петрович был задумчив. Не вынимая трубки изо рта, поддерживая ее двумя пальцами, он высказывал мне все свои беды. Их было много, но я запомнил одну.

— Я видел то, чего другие не видят. Как на старом дереве появляется гриб, как на сырой земле вырастает мох, мягкий и ровный. Я начал писать сказки. Я не спал по ночам. Но их не понимали и не принимали. Засовывали в пыльные ящики, чтоб никогда не вынимать. Люди устроены странно.

Впрочем, понимал я в этих разговорах мало: то, что Павла Петровича обижают и ему тяжело.

— «Мышиными вздохами» назвал один нехороший человек мои сказки.

Мы стали друзьями. Я только и ждал, когда выйдет Павел Петрович на улицу и сядет на скамеечку.

С фронта приходили первые письма. Мама надевала очки и читала срывающимся голосом, а мы с Мартой, не мигая, слушали.

Мама очень скучала, она подолгу сидела над письмом, положив очки на скатерть. Мы ее не тревожили. Я убегал к Павлу Петровичу и, захлебываясь, рассказывал ему, что папа мой убил десять фашистов, еще немного убьет и вернется домой.

Павел Петрович гладил меня по голове и молчал. Потом вдруг сказал: