Мальчишки

То, что остается в памяти и хранится, — это лишь сухой кленовый лист минувшей осени, спрятанный в книгу. Он уже утратил запах и притушил цвет, но в нем живет осень со всеми волнующими красками, тонкой паутиной, оплетающей стволы, глухой тишиной леса и сырыми глухими тропами. По этому листу можно писать поэмы, картины. Лист будет шуршать, наполнит комнату ветром и стуком капель.

…Сейчас у меня такое ощущение, словно передо мной лежит кленовый лист моего детства.

ВОЙНА

Собака прижалась к стене. Камни летели сверху, ударялись о землю и, подпрыгивая, перекатывались к испуганной собаке. Из-за каменной стены, оставшейся от бог весть когда снесенного дома, показалось маленькое лицо Сеньки. Он жил через дорогу и славился конопатыми щеками и драчливостью.

— Стой! — закричал я. — Скажу матери. Она те задаст.

— Испугал…

Сенька перевесился через стену и показал мне язык. Я подошел к собаке. Она наклонила голову, тихо взвизгнула, заглянула в мои глаза и вильнула облезлым хвостом. Я погладил ее и почесал за болтающимся ухом. Потянувшись и вскочив на все четыре лапы, она обежала вокруг меня, лизнула мне руку и подняла благодарную морду, не переставая взвизгивать.

— Ты куда ее тащишь? Ты чего… — округлив глаза, воинственно надул щеки Сенька.

Но я крепко ухватил собаку за шею и даже не глянул на Сеньку. «Рыжий, — обругал я его про себя, — коли сунешься, побьемся до первой кровянки». Дрались мы с ним частенько. Я втащил собаку в сени, расстелил в углу мешок из-под картошки и пошел к маме.

— Я собаку привел. Можно, она моя будет? Красивая.

Но мама не смотрела на меня. Она сидела у стола недвижно, тихо, опустив голову.

— Мам, можно? Я сам ее кормить буду и убирать. Ты плакала, да? Не надо, а то я тоже…

Подняв лицо, она вдруг сказала:

— Война, сынок. Война…

Я не понимал всей серьезности маминых слов, но, уткнувшись в ее подол, заплакал. Слово было страшное и короткое.

— Война. Папа уйдет далеко. Мы останемся втроем.

— Вот и собака нам нужна будет. Дом стеречь.

Мама улыбнулась.

Я поцеловал ее и убежал в сени. Шалун вспрыгнул лапами мне на плечи и, сверкнув белками, лизнул лицо.

— Мы, Шалун, с тобой воевать пойдем, да? Только не возьмут нас. Ты маленький, а я уж совсем. Ничего, вырастем и покажем всем. Коня нам дадут. Ордена всякие. Сеньку побьем крепко. Ну, чего лижешься?

Шалун заскулил. Ему, наверное, жалко было, что всех возьмут, а нас — нет. Он сел на хвост и, наклонив слегка голову, начал разглядывать меня с уважением, будто я уже покачивался на коне и на груди у меня позвякивали медали.

…Ближе к вечеру отец принес суконную шинель, сапоги и большой ремень. Он был наголо обрит. Лицо его вытянулось и посуровело. Марта, моя сестра, вышивала ему платок. Мама хлопотала у печи. Отец шагал из угла в угол, и на лбу у него блестели капельки пота. Он был всегда добр, мой отец, а здесь вдруг два гладких шарика появились на его острых скулах. Шарики двигались, то исчезая, то появляясь снова.

Отец подходил к маме, целовал ее и говорил много ласковых слов. Я думал, это не по-военному. Мама тихонько смеялась, но что-то очень жалкое было в ее смехе.

А когда мы с Мартой, обнявшись, улеглись на диване, я сквозь сон слышал, как мама сказала:

— У тебя же броня. Тебя берегут, слышишь?

— Я не могу беречься. Не имею на то права. И ты меня не береги.

Сон, будто легкая паутина, скользнул и пропал. Я уже слышал. Я видел.

Мамина голова лежала на груди отца. Он курил. Дым тянулся из маминых волос.

Шалун скулил.

— Вот собака скулит. К беде…

— Перестань, Вера. Ты расти детей, Родьку, Марту. Храни рукописи. Мы еще напишем такое… Поезд в час ночи.

Она мучительно вглядывалась в отца.

— Знаю. Может быть, останешься. Попозже, через год, пойдешь?

— Молчи. Молчи, Веронька. Молчи.

Я думал про себя, что я тоже был бы таким. Только сапоги бы сразу надел и шинель примерил, и по двору походил, чтоб видели — военный!

Отец словно услышал меня. Натянул сапоги и, легонько похрустывая, двинулся ко мне. В нос ударил острый запах кожи. Я засопел и открыл глаза.

— Я пойду с тобой? Плакать не буду.

— Пойдешь. Только Марту не буди.

Отец посадил меня на плечо и вернулся к маме, и мы долго сидели втроем, обнявшись. А Марта спала.

Вещей у отца почти не было: зеленый мешок и чайник, высунувший тонкую никелированную шейку сквозь сетку.

Даже сейчас я ощущаю вкус пряников, вкус последнего дружного чая.

Отец взял меня к себе на руки, усадил на колено и поцеловал в затылок. И долго сидел так, прижавшись ко мне губами, словно хотел запомнить запах моих волос.