Мальчишки

Желтой птицей бился флажок в руке проводницы. Потом флажок свертывался, и птицы уже никакой не было, а мы все бежали, ссыпаясь с пригорков, и за нами мчались кусты — и поезд уходил далеко, необыкновенный, легкий, и на заднем вагоне проводница сворачивала последнюю желтую птицу и засовывала ее в карман.

Мы слушали рельсы — они гудели.

Мы были мальчишками, и нам хотелось открывать страны, нам хотелось увидеть взаправдашнее море.

Поезда летели мимо, и мы знали, что тоже полетим — вот придет срок и полетим, и мы ждали, когда около нашей деревни будет остановка.

И текли годы, как рельсы.

У меня осталась привычка детства слушать поезда.

Я растворяю окно и слушаю. Когда ночь и кругом тихо, хорошо слушать. Иногда хочется, как и в детстве, помчаться за поездами, но я только улыбаюсь, закуриваю и ложусь спать. И мне снится желтая улетающая птица в руке проводницы…

Чего-то не хватает. Все правильно и «размеренно», как в часах. Мои дни — общежитие, институт, читальный зал, иногда танцы. Но чего-то не хватает. Я писал:

«Зачем ты меня будоражишь? Мне надо работать. Да, я хожу по камням. Но, черт возьми, это в конце концов не очень плохо — прочно, меньше грязи. Я хочу вырваться к тебе — и вырвусь. Вот только проект… А соловья баснями не кормят».

Она отвечала:

«А как чисто в лесу после дождя. Ходишь, ходишь и подол весь в росе… Не сердись, но на земле удобней стоять, чем на камне…

Директор утром вызвал в кабинет. Говорил кругло, разводя аккуратными белыми руками, что Есенин вреден для школы (я читала ученикам стихи), что «балбесы» своими стрижеными головами не поймут «моих возвышенных стремлений». И голос его умягчался, становился пуховым, и вдруг он полез целоваться… Лешка, у него мокрые губы. Я думала, что убью его. Я разбила графин…»

«Вот и осень. Пушкинская, болдинская, золотая. Помнишь, у Фета?

Какая холодная осень!
Надень свою шаль и капот.
Смотри — меж чернеющих сосен
Как будто пожар восстает.

Осень теплая, но «пожар восстает». У Фета хорошее настроение, осеннее, немного зябкое. Но я бегаю еще в кофточке. Ходили с ребятами в лес. Жгли костер, и пахло чем-то родным — берестой, грибами, родиной. И один «стриженый» чудесный мальчишка читал стихи Пушкина, но вовсе не про осень.

Люблю тебя, Петра творенье…

Это было необыкновенно — лицо в розовом огне костра, тишина глухого леса и Пушкин…

Игорь Петрович тоже был с нами, грустный, и смотрел все в огонь…»

Потом писем не было месяц. Я злился. Я не знал, что делать. Я написал ей про Наташку, маленькую, со вздернутыми косичками. Такую смешную Наташку, у которой только седой дедушка вахтер, а отца нет. Отец где-то. А матери совсем нет. Только дедушка. Наташка рассказывала мне, как она встретила отца в трамвае. Трамвай бежал по рельсам, качался и бежал. Наташка держала на палочке мороженое. Оно таяло.

— Девочка, ты испачкаешь меня мороженым.

Наташка подняла голову и увидела его, отца. Она узнала его по старому снимку, который дедушка прятал под матрацем. Отец держался за блестящую ручку кресла и ругался с кондуктором. Наташка наступила ему на ногу. Он сказал:

— Ты нехорошая девочка.

Наташка сказала:

— А у тебя в носу две дырки. — И все в трамвае засмеялись, а Наташка спрыгнула на ненужной остановке и чуть не заплакала. Руки у нее были липкими от растаявшего мороженого.

Письмо пришло.