Мальчишки

Я жду писем, но их нет. Это плохо, когда нет писем. День… два… три… неделю… месяц… Может быть, их не будет совсем, как снега летом. Я жду. Я спускаюсь вниз к деду Афанасию и спрашиваю:

— Как погодка?

— Нету тебе писем. Гуляй, — отвечает хмуро дед. Он сидит на широком стуле и читает газеты. Читает подолгу, несколько раз в день, кашляет, поправляет очки и опять читает.

Я хлопаю дверью, и следом за мной со ступенек спрыгивает Наташка, важная, в первых бантиках, пуговицы блестят на пальто. Она глядит на солнце, смеется и кричит:

— Дяденька, достань мне сосульку…

Кричит долго и пронзительно, пока не зажимает в варежке чистую, как стекло, сосульку. Потом убегает за угол и грызет ее маленькими белыми зубами.

К Наташке подходит уличный, ничей пес, всегда улыбающийся попрошайка, извивается, показывает Наташке язык, тыкается мордой в ее боты и весело встряхивает ушами.

— Не дам… Вот какой… — говорит Наташка и прячет сосульку за спину. Но пес пристает, садится на задние лапы, крутит мокрой мордой.

Наташка бежит назад к подъезду, за ней юлит пес.

От голого гравия идет весенний теплый пар, по небу, как белые одуванчики, летят облака.

А писем нет…

Наташка оглядывается на пса, звонко разбивает о камень сосульку, щурится на брызнувшие осколки и принимается воевать с толстой тяжелой дверью.

Пес оскорбленно фыркает и прямо по мелким лужицам идет прочь.

— Дедушка, весна! — визжит Наташка.

Но дед будто не слышит ее и закрывает улыбку газетой.

Наташка залезает на стол и болтает без умолку, делает страшные глаза и веселит дедушку. Она зажигает ему спички и рассказывает сказки про волка и лису.

А писем нет.

Я медленно поднимаюсь наверх.

— Фараон! — кричит снизу Наташка.

— Фараон! — прокатывается по общежитию.

Это Наташка дразнит меня. Ей забавно и светло — весна, сосульки сыплются.

Сейчас она соберет тряпичных кукол в цветастых сарафанчиках и примется их усаживать у батареи. Она будет их баюкать, петь и расставлять перед ними чашечки. Она повяжется фартуком. Она будет играть «в дочки-матери». Позовет:

— Дедушка, иди сюда. Ты будешь «папой». Ладно? Я тебе нисколько не мешаю. Ты можешь там сидеть, но только разговаривай…

И дедушка начнет разговаривать. Он редко говорит, словно ему трудно, а здесь заулыбается и заговорит…

Зимой Наташка бегала в высоких валенках, уходящих под пальтишко, и большом платке. Платок ей повязывал дедушка — крест-накрест за спину в крупный узел, и когда Наташка проходила по улице, узел двигался, как еж.

Однажды она вошла к нам, стряхнула растаявший снег с волос и, повернувшись спиной к Федьке, моему другу по комнате, скомандовала:

— Развязывай…

Потом спросила:

— Чаем будете поить?

Федька отогревал в громадных ладонях ее руки, дул на захолодавшие пальцы, а Наташка смеялась:

— Какой ты большой, дядя Федя… больше дедушки. А у тебя усов нету.

— Вот садись здесь и не бубни. Фараон учит, — басил Федька и показывал пальцем в мою спину. — У него эти самые крючки, значки — интегралы в общем, не получаются… Понимай. Он фараон в общем… Понимай.

Наташка «понимала», складывала руки на коленях и затихала.

— Ну, я мигом. Ноги в руки и в магазин. А ты сказку сочиняй, потом расскажешь… Каких тебе конфет купить?

— В бумажках.

Федька вылетел в коридор. За моей спиной было тихо. Наташка посапывала и молчала.

— Фараон! — вдруг позвала она.

— Чего? — грозно отозвался я.

— А ты почему сердитый, фараон?

— Не мешай.

— А у тебя уши круглые и красные… ты их красишь, да?

— Крашу…

Я прошагал мимо Наташки в коридор курить.

Когда вернулся Федька, они устроились у тумбочки и пили чай из алюминиевых кружек.

— Ты сочинила сказку? — спросил Федька.

— Сочинила, про фараона… Только потом расскажу. Вот чаю попью и расскажу. — И, пригнувшись близко к Федьке, зашептала: — Ты знаешь, дядя Федя, у фараона уши круглые и красные. Какой…

Федька гоготнул.

С тех пор Наташка дразнила меня «фараоном»…

А писем нет.

Я достаю из-под матраца старые письма. Их много — пухлых, тонких, с падающими на бок словами, с подпрыгивающими точками, с засушенной гвоздикой и обыкновенными пятнами от пальцев.

Я их складываю веером.

Я заново перечитываю их, как рассказ.

Я добавляю к ним себя, свои мысли.