Мальчишки

— Да нет, слабо метет, а холоду вообще нету, — ответил Сенька, глядя в угол, где лежала кошка, уткнувшись мордочкой в шерсть. Он, наверное, думал о матери и мучился, не зная, отчего плакала она.

Собралось девять человек. Мы вышли на ветер и снег. Разделились по трое и пошли по дворам. Мишель, засунув руки в рукава, весело забегал вперед, крича:

— Я сегодня на скрипке не играл. Не играл.

Ветер отбрасывал его слова далеко. Мишель поправлял очки, а ветер, будто смеясь, снова их дергал. В переулке стало тише. Мы зашли во двор, осмотрелись. Сараи наползали друг на дружку, на дверцах чернели замки.

— Давай сюда. — Сенька нырнул за дом. У стены стояли две старые кровати, с лопнувшими сетками.

— Приспособить бы надо. — Сенька примеривался, потом ухватил две спинки, прошелся и заключил:

— Не выйдет. Придется в два раза.

И тут мы увидели девочку. Она глядела на нас черными испуганными глазами.

— Ты чего? — громко крикнул Сенька.

Она чуть подалась в сторону и глядела все так же испуганно. Мы взяли по спинке и двинулись мимо нее. Но она вдруг схватила Сеньку за телогрейку и скомандовала:

— Не берите! Мама не велела. — Потом добавила. — Мама ругать будет. Она сейчас выйдет.

— Это для фронта, — начал было Мишель, но осекся: за спиной девочки появилась женщина:

— Что за шум? Вы кто? Грабители?

— Мы пионеры, — ответил я.

— Лика, иди в дом. Замерзнешь.

У женщины были тонкие губы и белые щеки. Я где-то встречал ее.

Я напрягал память. Я даже забыл, зачем мы сюда пришли.

Я ее видел. Да, я ее видел.

— Мальчик, как тебя зовут? — Она смотрела на меня мягко.

— Родька…

— Ты меня не помнишь?

— Нет.

Мне стало интересно. Сенька и Мишель ждали, озадаченные и важные.

— Что же мы на холоду-то стоим? Пойдемте. Кровати потом возьмете.

Мы поднялись по лестнице, потоптались нерешительно в прихожей и, раздевшись, вошли в светлую комнату. Мишель протирал платком стекла очков и часто моргал.

— Глаза замерзли, — сказал он вдруг и виновато улыбнулся. Мы рассмеялись.

Я мучительно вспоминал, кто эта женщина. Но только снег вспомнил — была зима — и больше ничего.

Мы сели на диван, рядком. На маленьком столике в вазочке лежали конфеты. Здесь не чувствовалось, что в мире война — здесь было очень тихо и чисто.

И когда мы, обогревшись, стали собираться, женщина отозвала меня в другую комнату и долго вглядывалась в мое лицо. Потом проговорила:

— Теперь иди. Иди к ребятам. Но обязательно приходи еще. Я буду ждать.

На лестнице меня окликнула девочка и вложила в мои руки сверток, сказав:

— Мама велела.

— Родька, кто это? — спросил Мишель.

— Сам не знаю.

— Вот те раз, — протянул Сенька.

Мы унесли кровати. И когда, втащив их в школу и поставив рядом с дядей Пантелеем, передохнули, я увидел, что Сенька опять глядит в угол, где сладко дремала кошка.

Домой возвращались тихо. Когда спустились в подвал к Сеньке, тетя Ксения сидела у печки, и губы ее, и без того пухлые, на этот раз еще больше вспухли. Вика разжигала печь и молчала. Я развернул сверток. На газете лежала волшебная белая булка — такие мы ели до войны.

— Булка, — вытянул губы Мишель.

— Откуда? — спросила тетя Ксения.

Сенька сбивчиво рассказал о незнакомой женщине, а сам посматривал на мать.

— Мы ее съедим, — сказал я.

— Как пить дать, съедим, — подтвердил Сенька.

Тетя Ксения разрезала булку на равные части, и мы медленно начали есть.

— Домой пора, — тихо сказала Вика. Она завернула половину своей доли в газету и накинула на плечи телогрейку. Что-то тревожное было в ее голосе.

Мы снова окунулись в снег. А когда отошли в глубь двора, Вика остановилась и будто хлестнула по щекам:

— У Сеньки отца убили.

Мы, понуря головы, разошлись по домам. Сенькин отец, усатый и всегда с трубкой, стоял в моих глазах. Я неожиданно и просто вдруг вспомнил. Ну, конечно, она. Вспомнил двух женщин у ворот и синий конверт.

ИСКРА

Эту игру мы называли «Камень о камень».

Отбирали круглые, с кулак, булыжники и шли в сад, где властно вышагивал петух, а вокруг него на тонких лапах суетились и клевали землю куры, безразличные и хохлатые, хозяйски выискивая гусениц.

Сенька врывался в их маленькую жизнь, и они рассыпались по воздуху, обиженно били бесполезными крыльями за сараем, точно шепчась о чем-то своем, курином.

Начиналась игра. Мой булыжник лежал в расчерченном кругу, а Сенька, закинув за спину руку и щуря глаз, пускал свой камень от стены сарая. Если камень ударял о мой булыжник и откатывался к забору, я подставлял Сеньке спину и, кряхтя, тащил его вокруг сада. Потом мы менялись местами. Я шел к сараю и норовил высечь искру из Сенькиного булыжника. Но он был хитрее и метче: моя спина покрывалась жарким потом, а Сенькино лицо сияло.

Однажды Сенька вытащил из кармана два поблескивающих битка и сказал:

— Нашел в кладовке. Будем играть ими. Попадешь — три раза вокруг сада. Понял?

— Понял…

Засучив рукав, я примерился и выкинул вперед руку. Биток прошуршал по траве и, сияя боками, покатился мимо Сеньки.

— Во гляди, как надо!

Сенька поплевал на ладонь и встал, спружинив колени.

— Кидаю.

— Давай.

Битки ударились, что-то блеснуло и вонзилось в глаз.