Мальчишник

Люди спешили выбраться из пустынных, лишенных топлива гор, торопились убраться с голых речных верховий. Ниже Ворчотоиз наш плот то и дело обходили эскадры байдарок, шествовавших строгим кильватерным строем. Приветствуя их, я махал с берега рукой, мне отвечали вздетыми вверх легкокрылыми веслами.

На галечной косе красной косынкой плескался колеблемый ветром костер; в висевших над ним разноразмерных закопченных котелках зазывно клокотали и фыркали суп, каша и чай, а вокруг расположились немолодые байдарочники: четверо мужчин и три женщины. Копошившийся у костра мальчик лет десяти внушал мысль об их опытности и испытанности — новички в поход ребенка не возьмут.

Седины в женских прическах, глубокие морщины на загорелых мужских лицах заинтересовали меня больше всего; я присел к костру, представился. Облысевший мужчина, утепленный под штормовкой стариковским меховым жилетом, протянул руку:

— Олег Сергеевич. Руководитель группы, а в миру — ведущий конструктор Московского института электромеханики. Чем могу быть полезным?

Несомненно, передо мной был стародавний родовой москвич, открытый и простой. Из иного новоиспеченного москвича, преисполненного одновременно высокомерия, недоверия и своекорыстного расчета, приветливого слова и клещами не вытащишь…

— Завязывать с походами не собираетесь? — спросил я. — На вид вам уже под пятьдесят.

— Я не женщина, чтобы преуменьшать свой возраст. Далеко за пятьдесят. А ходить в походы можно всю жизнь. Хоть до ста лет. Была бы охота. Мы с женой так и порешили: до ста. Кстати, кашеварит у костра моя жена, Валентина Васильевна, а помогает ей наш сынишка Сережа, удалой рыбак.

— Такой маленький сын?! О, тогда, конечно, и сто лет для вас не предел.

— Есть у меня и постарше. Институт закончил. Но тот сам теперь группу водит. Сейчас где-то в Саянах. А Сережа — впервые. Трех щук поймал на дорожку. Все еще в шоковом состоянии. По ночам выскакивает из спальника и кричит с закрытыми глазами: «Щука, щука! Держи ее!»

— Сказываются ли летние походы на качестве вашей жизни? — поинтересовался я.

— О, да! — живо отозвался собеседник. — К качеству жизни они имеют прямое отношение. Самое замечательное, пожалуй, то, что после похода помнишь потом всю зиму себя — каким был сильным, смелым, решительным или каким усталым и голодным, как мерз в палатке, заваленной снегом, как нещадно терзали комары, гнус, оводы… Не так давно побывал я за границей. Припоминаю теперь какие-то соборы, замки, монастыри, дворцы, какие-то памятники и картины, а также большие и малые магазины, по коим носились как угорелые, чтобы реализовать скудную валюту, а вот самого себя совершенно не помню. Убей бог, не помню! Хорошо было или плохо, со вкусом ел, спал или без оного — теперь и не скажу. Будто и не ездил никуда, а по телевизору посмотрел на все те монастыри, замки, дворцы, соборы… Вы замечали: есть люди, напрочь забывшие себя, свою первородную самость — этакие механические функции, начиненные не хуже электронной машины всевозможной информацией, выдаваемой за собственный ум и даже за природные способности. Те заграницу любят. Я не из их числа. Воротился я оттуда усталый, разбитый, перегруженный ненужной информацией, потерянный — хоть снова выпрашивай отпуск и отправляйся на север искать себя, да кто отпустит во второй-то раз… Из трудного же похода возвращаешься с жаждой творить, действовать, бороться. Всякое дело горит в руках, и мысль не влачится жалко по земле, а высоко парит на быстрых крыльях. Так вот, я считаю: добротное качество жизни придают прежде всего любимый труд и борьба. В условиях городского комфорта подлинной борьбы стало маловато. То, что принимаешь за борьбу, частенько на поверку — суета сует. Дрябнешь духом и телом. Ну, а тут хватает и того и другого — и борьбы и труда. До того, как сесть на байдарки, мы, считай, каждый километр прошли по три раза. В два приема переносили груз. Оттащишь часть — вернешься за другой — челноком сновали туда и обратно.

Собеседника позвали обедать. Приглашали и меня отведать московского борща и московской каши, но впереди ждал свой обед, и я отправился дальше.

По реке, по кипящему стрежню-быстрине, обгоняя меня, снова пролетали журавлиными клиньями крылатые байдарки. Я махал им рукой и кричал с берега:

— Откуда?

— Из Питера! — подняв в приветствии серебристо-взблескивающие весла, отзывались с байдарок.

— Откуда?

— Из Новгорода!

— Откуда?

— Из Владимира!

— Откуда?

— Из Ярославля!

— Откуда?

— Из Киева, праматери русских городов! А вы откуда?

— Мы ниоткуда. Мы здешние. Уральцы!

Вот еще на чем ныне летит и несется в неукротимом стремлении — вперед, вперед — Русь: на байдарках-птицах, на плотах-самолетах, несется по взъяренным в бешеной скачке рекам, и, как в давние времена, свистит в ушах ветер быстрой езды, мелькают версты и берега, русские сосны и березы, а впереди — все еще недоступная возможностям отдельного человека, неоглядная даль — сибирские просторы, где и Обь, и Енисей, и Лена, и Байкал, а за Байкалом — о-го-го! — еще сколько всего впереди — солнечные восходы!