Мальчишник

Глухою ночью мы были на месте — на левом берегу Войкара, где за темными купинами тальников смутно угадывались остроконечные крыши двух-трех чумов и несколько изб. Главный по уговору рассчитался с провожатыми. Ближайшая изба оказалась пустующей. Мы растопили печку и стали готовиться ко сну. Кое-кто уже залез в спальники, расстеленные на нарах, а моторы на реке все еще молчали. Знать, парни тоже развели у воды огонь и обогревались возле него живым теплом и спиртом.

На потолке и стенах плясали красные отсветы, пробивавшиеся сквозь щели в печке. Вдруг дверь со стуком распахнулась, и в избу заполошно влетели Николай и Cepera, словно невесть что с ними приключилось. Найдя глазами Главного, который не успел еще забраться в мешок, Николай кинулся к нему и, приложив руки к груди, взмолился:

— Уважь, начальник. Никак не согрелись. Руки-ноги свело от холода. Даже моторы завести не можем — пальцы не слушаются.

За его спиной тяжело дышал недавний солдат.

Выпятив грудь, Главный решительно попер на них, оттесняя к двери.

— Рассчитался я с вами сполна. Больше не просите. Ни капли не добавлю. Я такой! Вот ежели ден через двадцать встретите нас тут же да рыбки еще доброй припасете: муксунчика, нельмушки, тогда…

— Встретим, припасем. Только сей минут налей. В счет будущего. А потом не надо. Дорого яичко ко Христову дню. Так ведь по-вашему? Должен понять.

— За кого ты меня принимаешь? Встретишь через двадцать ден — сладимся. Не встретишь — твое дело. Вот и весь мой сказ! Я такой! А теперь не мешай честным людям отдыхать.

И он грудью выдавил гостей наружу, захлопнул дверь и пошарил по ней рукой, ища крючок либо задвижку, но запора никакого не оказалось.

Чертовски обидно было за Николая. Еще два часа назад с неподдельным достоинством он выказывал уважение заветам предков, мужественно вспоминал о своей схватке с медведем, чудом не задравшим его, и вдруг на глазах в считанные минуты, хлебнув «винки», растерял все свои многославные качества.

Не прошло и десяти минут — Николай снова ворвался в избу и со стуком пришлепнул на приколоченный к передней стене завощенный грязью столик четвертную бумажку.

— Вот, начальник, все твои деньги. Возьми их себе, а дай нам еще одну фляжку. Поди, не дороже денег фляжка?

Увидев, что Главный грудью попер на него, Николай заторопился со словами:

— Хоть полфляжки! Хоть чекушку малую. Пальцы не слушаются — моторы не завести.

— Сейчас же забери свою четвертную. Чо я, выжига тебе? Нет, не выжига! Я не такой! А вот какой! — И Главный, схватив Николая за меховой воротник бушлата, вытолкнул его за порог в темную ночь.

Подобрав с полу полено, Главный устроился на чурбаке перед порогом.

— Ведь не даст выспаться, — горел он негодованием. — До утра не успокоится, покуда хмель не выморозится из башки. Но если еще раз сунет нос, уважу так, что дорожку к избе больше не найдет. Я такой!

И Николай сунул нос. Словно чуя угрозу, за порог он не переступил, а лишь приоткрыл дверь и крикнул из темноты смешанным со слезою голосом:

— Хоть палец дай обмакнуть, проклятый! Много ли пальцем у тебя высосу?

— Пошел прочь!

В последующие дни Главный не уставал мусолить этот палец, обыгрывая его так и сяк на все лады. «Ребята, дайте палец обмакнуть!» — пробудившись, кричал он по утрам из палатки. А когда Директора, вынимавшего из пасти оглушенной насмерть щуки блесну, уснулая рыба по пословице — щука умерла, да зубы остались — хватанула за палец и незадачливый рыбак его толсто, с ваткой, перевязал бинтом, Главный смеялся:

— Директору не давать макать палец. Сразу полфляжки засосет.

Спустившись через двадцать дней с верховий обратно в Егангорт, мы, конечно, не увидели там ни Николая, ни его помощников. Главный праведно возмущался:

— А ведь обещал! Клялся и божился! И лодки пригнать навстречу, и рыбки припасти. Вот и верь после этого людям! Хорошо, тогда устоял и не добавил ему ни грамма. Теперь бы локти кусал от досады, ежели бы не устоял.

Стоячий Войкарский сор в полдня прошли на гребях. Взмокли, но не переломились. Вот и он, Усть-Войкар — десяток серых приземистых бревенчатых юрт, беспорядочно разбросанных на высоком юру. На песчаной косе под глинистым яром, сбившись в кучу, рыбаки перебирали и чинили сети; непокрытой лохматой светло-русой головой сразу узнался среди них Николай. Не мог не признать и он нас, однако не подал никакого вида, не выпустил из рук сетки, не подошел предложить свои услуги, на что все еще рассчитывал Главный.

Как же добраться до Мужей, где были всякие пароходы и «Метеоры», как добраться хотя бы до расположенной на полпути деревушки Васюховы, куда раз в сутки заглядывал на минутку почтовый катерок? Туда, к этому катеру, обогнав нас, ушли на веслах сначала латыши, а следом — и знакомые москвичи. На нашем же плоту против сильного обского течения, как ни греби, как ни выкладывайся, и шагу не сделать; может даже в противоположную сторону утащить.

Плот отслужил свое. Мы его разобрали, баллоны спустили. Главный с жестким прищуром поглядел в сторону занятого делом Николая и произнес сакраментальную фразу: