Мальчишник

— Ну, может быть, я не права. Это для меня так. Привычка, знаете ли. И опасения напрасны. Я теперь часто хвораю — мучает гипертония. Так что Ленинград для меня и новая квартира на Мойке… — Наталья Сергеевна развела руками.

Вика говорит, что тоже не может забыть того настроения, которое испытала, когда Нина Ивановна вот так же разрешила нам побывать в квартире, и мы были почти одни. В какой-то из комнат упаковывали вещи, увязывали их. Вроде Пушкины переезжали.

— Ну на дачу, что ли… — добавила Вика. — На Каменный остров.

— Значит, и вам было подарено чувство присутствия в квартире.

Наталья Сергеевна возвращается к альбому. Медленно пролистывает. Рассматривает акварели. Просит меня:

— Раскрепите его, удобнее будет смотреть.

Я взял ножницы со столика и отогнул ими металлические скрепления. Снял переплет.

Теперь листы можно было разложить на столе. Что Наталья Сергеевна и сделала. Вдруг слегка вскрикнула.

— Что-нибудь случилось? — взволновалась Вика.

Наталья Сергеевна быстро успокаивающе улыбнулась.

— Я знаю эту картинку. Она мне очень нравилась в детстве, и я ее срисовала.

Наталья Сергеевна держала в руках акварель — море, два паруса вдалеке, веранда, ступени к морю.

— Значит, вы знаете альбом?

— Он темно-вишневый… или темно-малиновый, верно?

— Да. Так сказал Андрей Леонович.

— Альбом из нашей семьи Пушкиных-Мезенцевых. Из далеких времен. Мой отец генерал Мезенцев.

— Живая повесть давних дней, — сказал я, несколько перефразируя строчку из стихотворения Вяземского, адресованного Наталье Николаевне.

Шепелева взяла теперь листок с текстом стихотворения на французском. Прочитывает французское название стихов:

— «Le sourire». — Улыбнулась, повторила: — «Le sourire».

Я спрашиваю — и стихи она знает?

— Нет. Помню только рисунок.

Я предложил прочесть переводы, точнее — подстрочники, сделанные Викой Тубельской.

— Хорошо. Прочтите.

Я начал читать. Наталья Сергеевна внимательно сверялась по тексту. Я читал и волновался — читать в присутствии правнучки Пушкина, в присутствии портретов семьи Пушкиных, Гончаровых, Мезенцевых, окружавших сейчас нас с Викой, согласитесь, непросто. Я читал:

— «Знаете ли вы, знаете ли вы, что такое улыбка? Это маска страдания, это великолепное украшение несчастного, это знак грустного сердца, это фальшивая монета гордой лжи тех, кто страдает повсюду. Тех, кто ненавидит себя за страдание, которое их гложет. И тех, которые не сдаются. Верьте в улыбку!»

Взглянул на Наталью Сергеевну. Она была предельно внимательна, не отрываясь смотрела во французский текст.

— «Верьте в улыбку! Что делает женщина, когда ее оскорбляют и предают?» — Я читал дальше и дальше. — «…Когда ее сердце кровоточит? Она улыбается… Она улыбается и тогда, когда…» — Я сказал, что слово не разобрали, не удалось.

Наталья Сергеевна попыталась разобрать, но тоже не сумела.

Я прочитал две последних строки:

— «О, вы не знаете, что такое улыбка, вы, которые можете ее оклеветать!!!»

— «Ее оклеветать» — это улыбку, — уточнила Наталья Сергеевна.

В комнате все больше образовывалась, создавалась атмосфера прошлых времен. Давних времен. Каких? Чьих?

Наталья Сергеевна перевернула страничку. Одну. Другую.

Теперь были стихи на русском. Я начал читать то, что сделали уже мы с моей Викой, то есть переписали стихи для более удобного чтения:

— «Вы сильны душой. Вы смелым терпением богаты. Пусть мирно свершится ваш путь роковой. Пусть вас не смущают утраты! Поверьте, душевной такой чистоты не стоит сей свет ненавистный! Блажен, кто…» — Я опять предупредил — следующее слово не разобрали, а дальше будет так: — «…на подвиг любви бескорыстной».

Наталья Сергеевна не выдерживала и иногда произносила, прочитывала слова вперед, когда я замедлял чтение.

— «Вражда умирится влиянием годов. Пред временем рухнет преграда, и вам возвратятся пенаты отцов. И свет домашнего сада целебно вольется в усталую грудь». — Это уже прочитала Наталья Сергеевна.

В небольшую комнату Натальи Сергеевны Шепелевой на Гвардейской улице, с портретами над диваном, фотографиями и часами с бумажным циферблатом и нарисованными на нем «остановившимися» стрелками, все упорнее приходило прошлое из далекого прошлого. Портреты, фотографии, часы — внимательно слушали, о чем мы говорили, какие читали стихи. Из их времен! Это точно.

— Можно продолжать читать? — спросил я Наталью Сергеевну. — Осталось еще одно коротенькое стихотворение на французском.

— Да. Да.

— Начинать? — Я держал уже листок с переводом.

Наталья Сергеевна начала сама быстро разбирать:

— «Надейся, дитя, завтра и еще раз завтра, всегда завтра, надейся на будущее… Наши ошибки… были причиной наших страданий».

Она читала своим неспешащим глубоким голосом. Гладкие, белые, даже так — серебряные — волосы. Прямой, строгий пробор. На левой руке, в которой держала листок из альбома, были надеты на безымянном пальце два простых, без всяких украшений, серебряных кольца.

Наталья Сергеевна закончила чтение.

Мы с Викой сидели тихо на большом, покрытом зеленым диване. Тихо сидела и Наталья Сергеевна. Она была взволнована какими-то своими воспоминаниями.