Малёк. Безумие продолжается

Гоблин: «бери себе Аманду, а Русалку оставь мне». План Б: организовать групповуху.

Жиртрест: за Русалку. Якобы Аманда его пугает.

Верн: Русалка

Саймон: найти кого-нибудь еще, обманув обеих.

Роджер: Аманда (Верн перевел с кошачьего).

Саймон с Рэмбо считают, что вполне можно иметь двух под­ружек, и это сойдет мне с рук. Гоблин сказал, что нужно вы­брать одну, потому что правда всегда всплывает наружу. Ду­мал было составить список «за» и «против», но в прошлом году мы с Гекконом уже это сделали, и Аманда выиграла. Видимо, придется еще раз все хорошо обдумать.

Последнее в году собрание общества «Африканская поли­тика». Без Линтона Остина и Лутули было очень странно.

К счастью, Леннокс принес фильм про покорение Южно­го полюса сэром Эрнестом Шеклтоном, и о политике бе­седовать не пришлось. Также, к моему облегчению, не на­до было вести протокол и зачитывать протокол прошлого собрания. В следующем году ни за что не буду секрета­рем.

Вторник, 3 декабря

Последний выпускной экзамен — старшекурсники испол­нили свой традиционный танец во дворе. Потом весь кор­пус собрался попрощаться (и поскорее отделаться) от выпу­ска 1991 года. Пожимая мне руку, Эмбертон попытался ее сломать. Андерсон не смотрел в глаза никому из Безумной Восьмерки, а Вонючий Рот до сих пор убит горем, хотя со смерти Фредди прошло больше недели.

Щука пожал мне руку и зловеще проговорил:

— Чао, Мильтон, увидимся через шесть недель.

Я спросил, вернется ли он на предуниверситетский курс, но Щука лишь заулыбался и ничего не ответил. Он готов на все, лишь бы испортить мне каникулы!

Андерсон останется в школе до пятницы — следить за дис­циплиной в корпусе. Третьекурсники бегают по школе с на­глым и самодовольным видом. Рэмбо говорит, все хотят быть старостами и это их последний шанс.

17.00. Шел по галерее, чтобы забрать чемодан из кладов­ки, и увидел Укушенного. Тот выносил из кабинета боль­шую охапку бумаг и канцелярских принадлежностей. За­медлил шаг, чтобы не пришлось с ним встречаться, но он взял и уронил половину своих вещей на пол галереи и в ка­наву. Ветер разметал бумаги, и я ничего не смог с собой по­делать и бросился помогать. Сел на колени, чтобы поднять учебники, и лицом к лицу столкнулся с Укушенным, бро­сившимся подбирать бумаги, уставившись прямо в его боль­ной глаз. Он вдруг показался мне совсем другим челове­ком — как будто постарел на двадцать лет. Укушенный вы­глядел бледным, больным, грустным — я имею в виду, совсем грустным, словно ничто на свете больше не способно его развеселить.

—   Спасибо, Джон. Давай-ка отнесем все в кабинет. Вот ветер утихнет, и возьму тележку, — сказал он.

Я проследовал за ним в кабинет и свалил книги и бумаги на пол рядом со шкафом, где он хранит трости.

Укушенный положил остальные вещи на стол, по-прежнему не глядя на меня, и уставился в окно, которое вы­ходит на здание нашего корпуса. Вдруг я заметил, что плечи у него трясутся, а потом с его губ сорвался глухой стон — словно животное застонало от боли. Я не знал, что делать, и начал очень медленно пятиться к двери. Я был всего в не­скольких сантиметрах от свободы, когда ветер с громким треском захлопнул дверь. Укушенный обернулся. Его глаза покраснели от слез.

—   Джон, — надорвавшимся голосом произнес он, — что... что мне делать?

Дожили: начальник корпуса заливается горючими слеза­ми и спрашивает маленького незначительного второкурсни­ка, что ему делать! Я не знал, что ответить, и не мог вос­пользоваться проверенным приемом (печально- покачать головой и посмотреть в окно), потому что Укушенный смо­трел мне прямо в глаза, требуя ответа на этот довольно се­рьезный вопрос, и больной глаз у него был на мокром ме­сте. К счастью, вскоре он снова заговорил, потому что я так и не придумал ничего путного. Он сказал:

—   Что делать, когда ты словно крошечный деревянный плот в... бушующем океане полного безумия?

Видимо, этот вопрос был скорее обращен к себе самому, чем ко мне. Но на этот раз у меня был ответ. Откашляв­шись, я сказал:

—   Попробуйте вести дневник, сэр.

Укушенный взглянул на меня так, будто сейчас закричит, но потом его лицо изменилось так резко, будто на нем раз­били гипсовую маску, и он улыбнулся. Он начал смеяться, громко, хотя слезы так и катились по щекам. Было непри­вычно видеть, как Укушенный смеется. Я уж подумал, что у него припадок.

Но он перестал смеяться так же неожиданно, как и начал, и на лице снова появилось выражение печали и отчаяния. Пристально изучив меня взглядом, он проговорил:

—   Спасибо, Мильтон. — И сухим кивком сообщил, что я могу идти.

В последний раз я вышел из кабинета теперь уже бывше­го начальника корпуса и вдруг понял, что больше не нена­вижу Укушенного. Может быть, потому, что впервые уви­дел: он не ненавидит меня. А может, мне просто стало его жалко. Но это не значит, что он мне нравится... Скажем так: мы заключили перемирие.

Среда, 4 декабря

Дорогая Русалка!