Маленькая балерина

Но потом пришел восторг танца, который можно сравнить только с вдохновением поэта, и она не замечала уже ничего. Она не увидела, что как раз с этой минуты изменился взгляд человека, сидевшего в кресле, изменился, стал заинтересованным, растроганным и каким-то необычайно добрым.

А Нисовский смотрел на нее и шептал про себя:

- Умница… Не растерялась… Умница моя.

А сам думал:

"Она будет больше, чем Тальони, больше, чем Истомина… И все же это не амплуа. Ей бы Одетту, Лебедя".

Когда они исчезли со сцены, когда их трижды вновь вызывала на сцену овация, маленькая заметила, что человек аплодирует и смотрит на нее. Сомнений быть не могло. Именно на нее.

Она не знала, что была трогательна в своей молодости и солнечности, что танцевала необычайно хорошо. Она знала только, что все прекрасно, все как надо.

Когда она переоделась уже в обычный, очень строгий английский костюм и стояла в стороне от сцены, к ней подошел широкий человек с невыразительно-мужественным лицом, которое все, казалось, состояло из выступающего подбородка и глубоко сидящих синих глаз.

Он поклонился ей и, тяжело двигая челюстями, произнес четыре слова, будто камни ворочал:

- С вами хотят поговорить.

И она догадалась, кто хочет поговорить, и обрадовалась этому до вознесенной, ликующей волны в груди.

Ничего не замечая вокруг — вот когда появился розовый туман, — она пошла рядом с широким человеком в задние ряды кресел, откуда улыбался ей вождь родины.

Ближе. Ближе. Ближе.

- Здравствуй, девочка, — сказал он.

- День добрый, — беззвучно ответила она.

- Садитесь здесь. — Он показал ей на место рядом.

- Спасибо.

Он был самый красивый и приятный из всех. Даже то, что (как она приметила раньше) ноги у него были короче туловища и, сидя, он казался более монументальным, чем на самом деле, нравилось ей.

"Как Гете", — думала маленькая.

У него были седеющие волосы, прямой нос, лицо, слегка тронутое оспой, и прищуренные глаза, возле которых прочно лежали гусиные лапки морщинок.

- Как вас зовут?

- Нина.

- Нина… Хорошее имя, Нина… Наше.

- Я знаю.

- Ну как, вам нравится здесь?

- Очень.

Она ничего не замечала, кроме этого лица слева. И она была так счастлива, что, казалось, еще минута — и сердце разорвется, не в силах выдержать этого.

- Вы знаете, что вы очень талантливы?

- О… что вы! Мне просто хотелось станцевать как можно лучше.

- Почему?

- Мне хотелось, чтобы вам было веселей и легче. Мне показалось, что вы немного грустны, и мне стало жаль. Вы, наверное, очень устали на работе.

Его лицо еще больше смягчилось. Он словно впервые заметил ее.

- Вы, наверное, добрая, Нина?

- Не знаю.

На сцене началось "Болеро" Равеля, в котором Витька вел главную партию, ревнивца. В пламенно-алых бликах мчались по сцене фигуры, пылко-тревожный испанский танец звучал смертной страстью.

- Хорошо танцует, — сказал он.

- О… вы не знаете, какой он талантливый. Самый талантливый из всех.

- Вы танцуете лучше.

- О нет, нет. Он…

- Так вы еще и зависти лишены, — задумчиво сказал он. — Что ж, возможно и так. — И вдруг заговорщически подмигнул ей. — А что если по окончании танца удерем от них? Тут сейчас скучно будет. Выйдет Тоболевский и начнет толстым голосом про вино петь.

- Как хотите, — тихо сказала она.

Они действительно удрали. Встали и неслышно вышли из зала, пошли комнатой, в которую, как на двор, выходили ступени старого крыльца, украшенные двумя львами.

- Хотите посмотреть палаты древних царей?

- Очень. Я никогда не видела.

Они пошли по ступенькам вверх. Наверху маленькая оглянулась и увидела широкого человека, который тоже вышел из зала и смотрел им в спину, засунув руки в карманы серого пушистого костюма.

Он сделал вид, что вышел просто так, покурить.

Потянулись терема, низкие, с крохотными окнами, с темными расписными сводами потолка. Все пахло нежилым: печки с кафельными сиденьями, кресла, обивка которых казалась пыльной.

- Ну как, — усмехнулся он, — хотели бы вы жить "по-царски"?

- Что вы, — содрогнулась она, — здесь, наверное, никогда не проветривали, а я люблю воздух, солнце, люблю пойти босиком в луга. И чтоб никого не было вокруг.

- Да, — вздохнул он, — это хорошо… босиком.

- Приезжайте к нам, — загорелась маленькая, — у нас полупустая дача, сад и речонка течет совсем прозрачная, все камешки видать. Вы любите козье молоко?

- Гм… когда-то любил.

- К нему только нужно привыкнуть. И потом уже даже самое лучшее коровье молоко кажется невкусным… В самом деле, приезжайте.

- К сожалению, это не всегда зависит от меня, дочка.

- Почему? Собраться и поехать. Это каждый может.

Он усмехнулся.

Теперь они шли бывшей царской опочивальней. Смешно было видеть кресла и кукольно-маленькое ложе под балдахином.

- Наверное, и ноги вытянуть нельзя было, — сказала маленькая.

- Да, жили не очень.

В самом настроении этих покоев, в узеньких переходах между ними, в низких сводах было что-то тревожное. Маленькая вздохнула:

- Им, должно быть, очень страшно было здесь жить. Говорят, у Ивана Грозного несколько жен отравили.

Она не заметила удивленного выражения его глаз и тем же тоном продолжала: