Маленькая фигурка моего отца

Мне было лет двенадцать, мама на снимке казалась совсем юной, и после этого стала часто мне сниться. В этих снах мне нередко чудился и красный воздушный шар: какие-то таинственные силы накачивали его воздухом, и он на глазах делался все больше и больше. Мы с мамой хватались за него и поднимались все выше и выше над землей, а сопровождала эту сцену музыка, мелодия которой вернулась ко мне совсем недавно. А отец, маленький-маленький, оставался внизу, кричал нам вслед что-то непонятное, мы различали его слова все хуже и хуже и невольно смеялись, поднимаясь все выше и выше над его уменьшающейся фигуркой.

Потом я опять сидел с мамой в кухне, однако перед моим внутренним взором непрерывной чередой, словно слайды из проектора, работающего в автоматическом режиме, представали образы давно забытых сновидений. Во всех этих картинах я виделся себе примерно двенадцатилетним. Мама рассказывала мне, какую операцию собирались делать отцу, но я слушал вполуха. И внезапно вспомнил, какую операцию лет в тринадцать перенес я сам.

— Что с тобой? — спросила мама, заметив, что я вздрогнул.

— Да вот, вспомнил свою операцию, — объяснил я.

— Да-да, — покивала она, — это была вторая операция по удалению грыжи, точнее говоря, ее пришлось делать после первой. В первый раз, тебе тогда было пять, тебе случайно прошили левый семявыносящий проток. А потом, с годами, это стало тебя беспокоить.

По дороге домой я вспомнил, что мне перед этой второй операцией сбрили только что появившиеся волосы на лобке, которыми я очень гордился. Помню, пока санитар работал бритвой, мне улыбалась медсестра, и я ее немного стеснялся. Вместе со мной в палате лежал мальчишка, мой ровесник, которому только что сделали операцию по исправлению косоглазия. Иногда, засыпая, я чувствовал, что на глазные яблоки мне что-то давит, и боялся, проснувшись, обнаружить на глазах повязку.

— Примерно за двадцать километров до Москвы немецкое наступление буквально увязло в снегу. А русские переносили холода куда лучше, чем мы, то есть зимовка под Москвой была для нас равносильна самоубийству. Поэтому остаткам корпуса Гудериана пришлось отступить. Но отступление оказалось катастрофой.

Оно запечатлелось в сознании отца в виде отдельных, страшных и угнетающих образов, — «видишь, у меня всё — образы: что фотографии, что картины в моей памяти».

— Солдаты и думать забыли о каких-то там древнегерманских подвигах, не осталось ничего, кроме примитивных инстинктов, всем хотелось одного — выжить. Но я снимал и это, хотя отдавал себе отчет в том, что эти фотографии немецкая пресса никогда не опубликует. Если бы сейчас можно было извлечь на свет божий эти мои снимки, исчезнувшие в каких-то архивах, они говорили бы красноречивее любых слов.

Солдаты, стоящие на коленях возле переполненных грузовиков и умоляющие вывезти их отсюда. Падающие без сил, — их просто бросали на произвол судьбы. Драки за хлеб, когда доходило до смертоубийства. Окоченевшие трупы на обочине.

МАНИАКАЛЬНОЕ ЖЕЛАНИЕ ЗАПЕЧАТЛЕТЬ ВСЕ ПРОИСХОДЯЩЕЕ заставляет тебя говорить «остановись» даже далеко не прекрасным мгновениям. При виде страданий, при виде горя, при виде смерти, и прежде всего при виде смерти, тебя охватывает какое-то ЖЕСТОКОЕ ЛЮБОПЫТСТВО. Всеми твоими чувствами овладевает какой-то холодный восторг, ледяным крылом сметающий любое сострадание и жалость. Ты словно одновременно и в гуще событий, и вне их. Ну, как тебе это объяснить: в такие мгновения ты сводишься к простейшим, примитивным ФУНКЦИЯМ. Вот, например, разрыв снаряда: ты учишься угадывать, когда и где разорвется эта дрянь. И понимаешь, что до тебя не долетит, а вот в того молокососа попадет. И видишь, что он тоже это понимает и пытается зарыться в землю или, как это ни глупо, прикрывает голову в каске руками.

Но ты сведен к простым, примитивным функциям, ты сливаешься с фотоаппаратом, который держишь перед собой. И инстинктивно ищешь удачный первый план — профиль в тени каски, разрушенный бомбой дом, горящий танк, — и ждешь нужного мгновения, чтобы нажать на спуск. Однако оно настает только ПОСЛЕ взрыва, когда все, что находится в радиусе поражения снаряда, разлетается на куски. А потом на тебя обрушивается взрывная волна, и тебя отбрасывает в сторону, едва ты успел снять, что хотел.

Наверное, противоестественно сначала писать сентиментальное письмо родным, а спустя несколько минут затаиться и ждать, когда же наступит апогей невыносимого ужаса, — чтобы запечатлеть его с каким-то отстраненным, холодным наслаждением? Знаешь, я очень жалею, что тогда не было таких телеобъективов, как теперь. То-то бы я снял того молокососа с расстояния в тридцать метров, вот бы фотопортрет вышел! Какие бы снимки я тогда привез из России! Любо-дорого посмотреть!