Маленькая фигурка моего отца

«Но мой величайший номер, — объявил он нам, журналистам, фотографировавшим его с чердака конторы Дунайской пароходной компании, — мой величайший номер, господа, вы увидите только во время моего выступления. Я на плечах перенесу свою дочь, — он с гордостью указал на девушку лет двадцати, которая с сияющими глазами выполняла все его указания, — живой и невредимой на другой берег Дуная. Исполнение такого трюка без сетки, как вы можете себе представить, — вещь чрезвычайно опасная и уникальная. Но вы сами убедитесь, что я как ни в чем не бывало поставлю дочь на другом берегу на чердаке дома напротив, как будто прогулявшись по парку».

«Знаешь, Вальтер, — сказал мне канатоходец (он был, как и я, не дурак выпить, и потому мы скоро мы перешли на “ты”) в уютном ресторанчике, — знаешь, Вальтер, это все не так уж страшно. Главное — сохранять хладнокровие, а там уж безразлично, один я иду по канату, или несу дочь, или, скажем, тебя. Пока шест в равновесии и остается строго горизонтальным, а это уже критерий моего внутреннего равновесия, — все окей. Пока шест строго горизонтален, от меня ничего не требуется, просто следовать за ним, он меня ведет».

«А там уж безразлично, один я иду по канату, или несу дочь, или, скажем, тебя…» Эта фраза навела меня на безумную мысль.

«Я легкий, — с жаром произнес я, — вешу меньше пятидесяти килограммов; с камерой, может быть, чуть побольше, но ты же сильный. Что если в одном из выступлений ты понесешь не дочь, а меня?

Если ты в одном из выступлений или, скажем, на генеральной репетиции понесешь вместо дочери меня, я смогу сделать сенсационные снимки. Я тебя уверяю, в кадр попадет все: твоя голова, руки, шест, ноги, канат, публика под нами. Таких фотографий мир еще не видывал, только представь себе, какую они сделают нам рекламу. Когда спустя день-два ты будешь выступать с дочерью, на набережной Дунайского канала яблоку будет некуда упасть».

«Если ты напишешь заявление, что берешь ответственность на себя, — ответил на это канатоходец, которому эта идея явно пришлась по вкусу не меньше, чем мне, — то я согласен. Правда, сначала мы должны немного потренироваться, понимаешь, человек, которого я несу во время номера, тоже не должен ощущать ни капли страха или неуверенности. Если я почувствую хоть тень неуверенности, исходящую от партнера, мое внутреннее равновесие пойдет к чертям собачьим. А если внутреннее равновесие пошло к чертям собачьим, шест тоже заколеблется, и тогда лучше даже не говорить вслух, что может произойти».

«Хорошо, — сказал я, — давай потренируемся».

И уже на следующее утро мы сделали первые шаги на небольшом отрезке каната, натянутом на чердаке между оконным проемом и лебедкой. Конечно, я тотчас же ощутил и неуверенность, и страх, ведь меня пугало даже смехотворное, по сравнению с тем, что ожидало нас над каналом, расстояние от каната до пересеченного балками пола, добавь сюда еще и немалый рост канатоходца. Однако канатоходец, устремив взгляд в какую-то точку на невидимом горизонте и двигаясь вслед за шестом, стал успокаивать меня как маленького ребенка. Этими уговорами он словно передавал мне свое внутреннее равновесие, и в конце концов я ощутил неведомый доселе душевный покой.

После нескольких часов таких не столько физических, сколько психических упражнений канатоходец сказал:

«Да, можем попробовать. Единственное, что нам еще требуется, — это чистая формальность — надо получить в полиции разрешение. Но ты же профессиональный репортер, тебе эту бумажку выдадут без всяких проблем, это меня не беспокоит. Если все так и будет, мы с тобой пройдем по канату в четверг, на втором выступлении».

Разрешение полиции меня тоже не беспокоило; я тоже был почти уверен, что все так и будет. Ведь с начальником полиции я дружил и был на «ты», к тому же он по политическим соображениям поддерживал газету, в которой я тогда работал. Дело в том, что я, следуя своему чутью, не раз помогавшему мне предвосхищать важные события, со временем все больше отдалялся от коммунистической «ВЕЛЬТИЛЛЮСТРИРТЕ» и все чаще фотографировал для социалистической «БИЛЬДЕРВОХЕ». Хотя мне не раз пытались вставлять палки в колеса, и весьма чувствительно, я уже научился не без изящества обходить такие профессиональные препятствия… Поэтому я просто позвонил в управление полиции Вены и передал начальнику полиции, которого, к сожалению, не оказалось на месте, свою просьбу. А Айземан, умевший рассчитывать эффект и постепенно подогревать интерес публики, в первый раз, чтобы усилить сенсацию, выступил в одиночестве. Я тоже был там и сделал несколько отличных снимков зевак, с открытом ртом уставившихся на канатоходца. Кстати, ведь мы с мамой и тебя взяли на представление, неужели ты не помнишь?

— Нет, — ответил я, — совершенно ничего не помню, даже странно как-то, что забыл.

— Действительно, странно, — согласился отец, — ты был вне себя от восторга. На обратном пути только и делал, что изображал канатоходца на канавках между булыжниками. А дома натянул веревку на кухне и с плюшевым мишкой играл в Айземана.