Маленькая коммунистка, которая никогда не улыбалась

Приговор вынесен до начала процесса. Это псовая охота, и сигнал к травле дали слишком рано, руки в перчатках – чтобы не оставлять следов – трясут запятыми, а судьи грызутся из-за ее останков, последних лакомых кусочков всем мешающего тела, притворяясь, будто оценивают его. Потому что Надя выпала из сюжета – как и двадцатитрехлетняя Нелли Ким. «Болезнь» и ту не пощадила, и русские очистили команду от заразы так же, как сделал это Бела, – достаточно оставить в сборной одну девочку-переростка в подтверждение того, что вообще-то ты ничего против них не имеешь. Девятнадцать лет новой советской сенсации Давыдовой – грех простительный, потому что у Елены тощенькие бедра, которые колышутся, как под дудку заклинателя змей, она смотрит на тренеров, те подмигивают, подбадривая ее, девяносто секунд детского и лукавого порно.

Когда она позвонила мне на прошлой неделе, у меня было за полночь. Это насчет Москвы, бормочет она.

– Знаю, вы сейчас скажете, что я отказываюсь комментировать важные вещи, но для меня Москва – это… это doamnă[44] Симионеску. Знаете, это были мои последние соревнования, так что я подумала…

Она уговаривает. Девочка ловчит, заставляя меня написать ту историю, которую хочется прочесть ей самой, – ну пожалуйста-пожалуйста, расскажите в вашей книге про мадам Симионеску. Имеется в виду главный судья, румынка, которая была когда-то, еще в Онешти, первой Надиной преподавательницей хореографии.

– Не то чтобы я уклонялась от разговора о бойкоте… Но я-то что об этом знала? Мы готовимся к Играм, нам говорят, что с Запада никто не приедет из-за войны в Афганистане. Но, как бы там ни было, американки не были серьезными соперницами, а в Румынии не требовалось никаких дополнительных событий, чтобы ненавидеть русских. Зачем они там, на Западе, притворялись, будто что-то новое для себя открыли?

– Вы знали, когда ехали туда, что это ваши последние соревнования?

– Нет… Может, догадывалась. Я так устала тогда. Это… это продолжалось, они твердили, что я изменилась. Некоторых журналистов я помнила еще по Монреалю, и мне очень хотелось им сказать, что они тоже изменились!

– Вас тогда видели с Белой в последний раз…

– Знаете что? (Торжествующим тоном.) 24 июля он плакал.

ГОСПОЖА СИМИОНЕСКУ

У госпожи Симионеску нет никаких доказательств того, что разворачивается здесь и сейчас. Да, она – главный судья, но этот жалкий титул на деле никакой власти ей не дает. И что она может сказать? Что когда вошла сегодня утром в комнату, где судьи пьют кофе перед соревнованиями, то некоторые из них выглядели смущенными? Что выступление представителя советской Федерации гимнастики во время завтрака, это его «каждая Олимпиада допускает свои геополитические императивы», нисколько ее не успокоило?

Предполагать сделку было бы неразумно, но почему же тогда они заставили Надю ждать двадцать минут, пока выступит Елена Давыдова? Дали советской гимнастке шанс избежать благодаря этому давления Надиной, вполне вероятно, слишком высокой оценки? Почему оценка советской гимнастки появилась почти сразу после ее финального приветствия? Можно подумать, ей выставили оценку, когда она еще выступала…

А теперь, когда Надя на бревне, госпожа Симионеску видит их головы, склоненные над листками бумаги, видит, как они судорожно что-то пишут. Что? Зачем?

Они препарируют ее композицию. Им надо найти возможность вынести тот приговор, который им продиктовали. Надины длинные руки тысячную долю секунды трепещут в воздухе – нельзя ли сослаться на то, что гимнастка почти потеряла равновесие после сальто назад? А не дрогнуло ли едва приметно ее колено во время пируэта? Отметим: неуверенность.