Маленькая рыбка. История моей жизни

– Восемьдесят! – воскликнула она, а потом добавила, – Боже, – и нажала на тормоз.

Мама узнала, что появились новые брекеты из полимера, который цветом походил на кость – чтобы не так выделаться на зубах. Она попросила отца оплатить их, и тот согласился. Но кофе, который она пила каждый день, окрашивал прозрачные ободки вокруг кремовых замочков: после нескольких глотков ободки коричневели, и зубы казались желтыми.

– Придется бросить кофе, – сказала она. На следующий день изо рта у нее снова пахло эспрессо, ободки были коричневыми, и ужин она готовила в подавленном настроении.

– Бросать тяжелее, чем кажется, – призналась она, когда я спросила ее об этом.

Когда она улыбалась, ее губы цеплялись за брекеты и приподнимались. Женщина в магазине сказала ей:

– Поверить не могу, что вы решились носить брекеты в вашем возрасте.

Вернувшись домой сердитой, она стала ходить по комнатам: шаги были резкими, она разбросала по столу бумаги.

Вскоре она научилась сама менять ободки. Заказала упаковку новых и меняла их каждый день: она усаживалась на крышку унитаза, сгибала одно колено и срезала их своим серебристым ножиком – она вставила новое острое лезвие. «Чик-чик-чик», – старые ободки рвались и летели на пол. Она расправляла новые указательными пальцами и надевала на каждый зуб.

Как-то раз к нам заехала Мона, и они с мамой разговаривали, стоя у микроволновки на кухне. Мама беспокоилась, что дом слишком маленький, чтобы устраивать в нем мастерскую.

– Просто рисуй, – сказала Мона. – К черту спальню. Переделай ее в мастерскую и спи там.

Мона только что вернулась из колонии художников имени Карла Джерасси, в Вудсайде.

После этого разговора мама развесила на стенах в спальне черно-белые репродукции Пикассо, Кирхнера, Сезанна, Шагала и Кандинского 1920-х и 1930-х годов – все стены были полностью покрыты наползающими друг на друга листами. Они крепились к стене на скотч сверху и оттого напоминали чешую или черепицу. Нижний край бумаги поднимался и опадал, когда налетал ветерок. Вскоре она еще и гараж переделала в мастерскую, зашпаклевав стены.

Пошел последний семестр в колледже, и вдобавок к литографиям мама начала делать трафареты. Она вырезала их вручную из веленевой бумаги, но собиралась потом запустить в массовое производство, чтобы их вырезали для нее лазером, и продавать как часть набора.

– У меня получится, – говорила она. – Почему нет? – она недавно видела у кого-то в гостиной трафаретные цветы, которые поразили ее своей слащавостью. – Если люди делают деньги на такой ерунде, то я уж точно смогу заработать на чем-то гораздо более красивом.

Она придумала оформление для детских: взяла за образец анатомически верные рисунки птиц Одюбона и создала послойный рисунок при помощи нескольких трафаретов.

Примерно в то же время мы подружились с семьей, которая переехала в дом через дорогу. Мать семейства звали Лизой, ее муж работал врачом-подиатром, и я играла с их дочерью.

Когда мне исполнилось десять, Лиза настояла, чтобы мы провели у себя в гостиной церемонию с хула-хупом. Мама присутствовала на церемонии, и моя подружка со своим младшим братом тоже – мы все сидели на ковре рядом с диваном. Лиза хотела, чтобы я разделась, стоя у лежащего на полу хула-хупа, потом шагнула в круг и надела платье, которое подарила мне на день рождения мама.

Я отнеслась к идее скептически. Мне не хотелось раздеваться у всех на глазах.

– Отнесись к этому как к символическому жесту, – сказала Лиза. – Двузначное число, новая эпоха! Ты становишься собой, превращаешься в новую, полноценную, прекрасную Лизу.

– А хула-хуп – это ноль в десятке, – добавила она.

Все это напомнило мне о хиппи.

Я сняла одежду и в одном белье перешагнула через хула-хуп. Мама опустила жалюзи на окне. Все смотрели на меня, включая младшего брата, которого мы звали Лапшой, или Голой Лапшой, если он был голым. Стоя внутри хула-хупа, я надела новое бархатное платье, повернулась и присела, чтобы мама его застегнула.

Тем временем Лиза заговорила обо мне в третьем лице:

– Лиза переходит из детства на новую ступень зрелости. Она вступает в круг своей жизни и становится собой по-настоящему. Все эти восхитительные перемены происходят в жизни Лизы, потому что ей исполняется десять лет.

Я вынуждена была признать, что мне приятно оказаться в центре всеобщего внимания, участвовать в церемонии, сосредоточенной исключительно на мне. Когда Лиза окончила речь, я поверила ей: моя жизнь была особенной, и впереди меня ждало нечто новое.

Вечером того дня, когда мне исполнилось десять, мы ужинали за большим столом в ресторане под названием «Гринс» в Сан-Франциско: я, мать, отец, Мона, Тина, брат Тины и ее кузен Финн. После ужина мы все вместе вышли в ночь. Я шла между родителей, держа их за руки. Это было блаженство. Мои руки словно были дефисом, что впоследствии добавился к моей фамилии, соединив две стороны.

– Завтра мы филоним, – сказал отец, когда в следующий раз заехал к нам.

– Что значит филонить? – спросила я маму, когда он ушел.

– Он прогуляет работу, ты пропустишь школу, и вы проведете день вместе.